— Вот оно как… Жаль, привык я к вам. Пытать об уходе не буду, дело хозяйское. Одно скажу: Голубев — человек жесткий. Работные люди, кои у него трудятся, хозяина не любят, последние соки из них выжимает.

— А мне он показался не таким уж и лютым, иначе бы к нему кучером не пошел.

— Не люблю спорить, милок. Жизнь покажет. Когда прощальный столик прикажете?

— Вечерком, но ты лишку не тормошись, Томилка. Посидим, чайку попьем, о жизни потолкуем. Мы ведь не на край света уходим, в одном городе будем обретаться. Иногда заглядывать к тебе станем, чтоб не забывал.

— Добрых людей, милок, до скончания веку не забывают.

Последние дни августа были еще теплыми, порой жаркими, ночами же довольно свежими и прохладными. Август — месяц обильных и длинных утренних рос, густых вечерних туманов. Лето на исходе, это чувствуется по всему. Пчела перестала носить медовый взяток, убывают дни, уставшее за трудовое лето солнце встает все позже, а на покой уходит раньше, да и днем на часок-другой норовит прикорнуть за облачной пеленой.

Не растут больше деревья и кустарники, отдавая все силы для урожая будущего года, закладывая цветочные и листовые почки, кои раскроются лишь следующей весной.

Русский народ издревле дал августу свои имена — как всегда точные, емкие, образные. На смену пышному разнотравью пришло изобилие овощей, фруктов, ягод, что и привело к народному названию «густырь». Август — месяц ста забот. «Настало время жатвы дорогое, никому не даст оно покоя. Жнивень, серпень! Уборка хлебов одна из самых главных забот земледельца, и потому напоминают месяцесловы: поубавилась жара — молотить хлеба пора; в августе рожь поспевает, пахаря в поле вызывает; колос к колосу соберется — и караваем гляди, обернется. В августе крестьянки расстилали на солнышке лен — отбеливали его. Август — месяц-ленорост, припасает зиме холст«…И не перечесть всевозможных пословиц, связанных с тем или иным крестьянским трудом. Старинные месяцесловы именуют август зорничком — либо от слова «зорить» (зреть), либо от ясных зорь и ярких зарниц, коим красно начало месяца. А еще август — малиновое лето, его венец и закат, пора семян и паутин, преддверие и предвестник золотой осени.

«Август — звезды…» Не успеют померкнуть полностью алые краски заката, как в густеющей небесной синеве начинают появляться звезды, они вспыхивают на небе одна за другой, и вот уже весь небосвод усеян ими, как дно реки песчинками… Особенно красив небосвод в полночь, когда через его зенит во всем великолепии перекинут, словно огромный мост, Млечный Путь, соединяющий один край неба с другим… Звездная ночь подходит к концу, забрезжил рассвет. Лениво плещется в озерах и реках рыба. Мирно покрякивают утки, невидимые в тумане, негромким посвистом отвечают им утята. Перелетные птицы собираются в большие стаи. Кажется, давно ли были слышны в гнездах крики молодых грачей, галок, скворцов, а теперь они вместе со взрослыми ведут самостоятельный образ жизни… В теплом воздухе резво носятся во всех направлениях быстрокрылые ласточки, а тетерева-косачи, глухари забиваются в самые глухие уголки леса и будут держаться там до конца линьки.

Август вплетает березам в листву золотые пряди, раскидывает по полянам белесые облака утренних и вечерних туманов, гонит по перелескам серебряные нити паутины, проливает первые, уже по-осеннему затяжные дожди.

Предвестник золотой осени…

А затем и она нагрянула, «багрецом и золотом» изукрасив изумрудную листву деревьев, кои сбросят свою красоту в конце октября-грязника или в начале ноября-полузимника. А вскоре и матушка-зима вступит в свои права — с морозами, колючими ветрами и метелями…(Весьма красочно сказание народного месяцеслова, составленного в книге Ю. Белякова).

В начале февраля Филат Егорыч сказал своему новому кучеру:

— Готовь, Стенька, крытую повозку. Денька через три в Ростов поедем.

— Тройку закладывать?

Заводчик утвердительно кивнул головой, а Стенька с тревожными думами подался к конюшне. Огорошил его Филат Егорыч! Ехать в Ростов — к черту на рога. Да там (в городе не раз бывал, примелькался) его мигом признают и отволокут в участок. Приказчик Корней Букан, поди все уши полицмейстеру прожужжал да немалую мзду сунул, чтобы изловить беглецов… Надо бы с Гурейкой посоветоваться, но он куда-то недавно выехал с Неклюдом Андроновым.

Голубев сдержал свое слово и приставил таки Гурейку к своему старшему приказчику Неклюду Андронову. Обоих приятелей поселили в одной из угловых комнатенок первого этажа каменного дома. Друзья были довольны: и кровати с ватными матрасами поставили, и керосиновую лампу дали, и маленький стол чистой скатеркой украсили; в комнатке, оклеенной коричневыми обоями, было всего одно окно, выходящее во двор, но свету все же было достаточно. Обедали приятели, если были не в разъездах, в людской, куда сходились все дворовые люди заводчика.

Разъезды же чаще всего приходились на Стеньку: заводчик, почитай, каждую неделю делал куда-нибудь выезд, но поездки были не столь уж и далекие. Приказчик же Неклюд Андронов выбирался по делам редко, ибо чаще всего пропадал на винокуренном заводе. Но Гурейка не бездельничал: все свободные от кучерской работы дни он, на пару со старым конюхом, занимался починкой упряжи и летних пролеток. Вечерами же Гурейка любил посидеть в трактире, заказывал легкий ужин и приглядывался к «веселым» женщинам, чтобы выбрать ту или иную на горячую ночку. Но к себе «дам» не водил и водкой не злоупотреблял, зная строгий нрав хозяина, а посему по утрам был «как стеклышко». Приказчик пока ничего худого за ним не замечал. Весело жил Гурейка.

Неплохо себя чувствовал с хозяином и Стенька. Ему нравились любые поездки — то в летней пролетке, то в бричке, то в зимней повозке, причем невзирая на любую погоду, но августовские ему почему-то особенно запомнились: то ли своей прощальной летней красой, то ли трогательными старинными песнями, кои он слышал, когда ехал полевыми дорогами, вдоль которых девки и бабы выбеливали лен. И такие были волнующие песни, что душа замирала, впитывая в себя напевные чарующие звуки, кои он потом норовил перевести на свою тальянку.

Зимой на дорогах была тишина, поля утопали в глубоких серебристых сугробах, лишь иногда черные вороны нарушали покой своими каркающими криками, перелетая в поисках хоть какой-нибудь добычи с места на место, что чаще всего это случалось дорогой через села и деревеньки. Стенька, сидя на облучке, гикал и взмахивал кнутом, и тогда все черное прожорливое племя снималось с заснеженного дерева и перелетало на другое, провожая повозку еще более громким карканьем.

«Вот и накаркали беду, — невольно подумалось Стеньке. — Через три дня он должен тронуться в Ростов… Прикинуться больным и отказаться от поездки? Филат Егорыч, конечно же, пересадит на повозку Гурейку, но едва ли он поверит в недуг своего основного кучера. Недоуменно хмыкнет и скажет: «С чего бы это вдруг тебя скрючило? Вон рожа-то — хоть сигару прикуривай».

Стенька во всяк день был румяный, цвел здоровьем. И вдруг? Большое сомненье зародится у Филат Егорыча. Да и неловко как-то на недуг кивать. Тогда что еще измыслить?

В конюшне сел на копешку сена и надолго задумался. Рядом хрумкала овсом из торбы пристяжная, косила на кучера фиолетовым глазом, потряхивала шелковистой гривой.

«Будь что будет! Судьбу даже на кривых оглоблях не объедешь. В Ростов так в Ростов!» — перестал ломать голову Стенька…

Заночевали на постоялом дворе. Хозяин отвел заводчику лучшую комнату, а кучера хотел расположить в другом месте, но Голубев распорядился по-своему:

— Будет ночевать со мной.

— Как угодно, ваше степенство. Лишний топчан с матрасом всегда найдется.

Зимняя ночь долгая, глухая, но на постоялом дворе шумная. Из нижних комнат доносились выкрики подгулявших путников, вдруг раздался и бабий визг.