Дворянина Тютчева, из-за отвергнутой им любви, она покушалась убить вместе с его женой. О злодействах Салтычихи скоро стали ходить слухи по Москве, где она жила, а крестьяне обращались на нее с жалобами, но, благодаря влиятельному родству и подаркам, все оканчивалось наказанием и ссылкой жалобщиков.

Наконец двум крестьянам, у которых она убила жен, удалось летом 1762 года подать просьбу императрице Екатерине. Юстиц-коллегия произвела следствие, которое длилось шесть лет и на котором Салтычиха ни разу ни в чем не созналась, несмотря на увещания священника и производимые при ней пытки. В 1768 году юстиц-коллегия, признав, что Салтычиха «немалое число людей своих мужеска и женска пола бесчеловечно, мучительски убивала до смерти», приговорила ее к смертной казни; но последняя по повелению императрицы была заменена следующим наказанием. Лишенная дворянства и фамилии, «Дарья Николаева дочь» была возведена в Москве на эшафот, прикована к столбу, причем у нее на шее был привешен лист с надписью «мучительница и душегубица», и после часового стояния заключена в подземельную тюрьму в Ивановском московском девичьем монастыре, где и сидела до 1779 года под сводами церкви, а затем до самой смерти в застенке, пристроенном к стене храма. Ни разу она не выказала раскаяния.

От связи с караульным солдатом она имела ребенка. Сообщники Салтычихи, дворовые люди и «поп», по приговору юстиц-коллегии были наказаны кнутом, с вырезанием ноздрей, и сосланы в Нерчинск на вечные каторжные работы.

Особенно много сохранилось преданий о зверстве Салтычихи в Москве, где имя «Салтычиха» стало бранным; сохранилось даже изображение ее позорной казни на одной из лубочных картин[19].

Широко распространилась торговля крепостными крестьянами, В газетах можно было прочесть о продаже крестьян наравне с лошадьми, собаками и т. п. Нередки были случаи, когда при продаже разлучали членов семьи: жену продавали отдельно от мужа, детей отрывали от родителей. Крепостные крестьяне были низведены до положения рабов. Дальше терпеть все это было невозможно

На Урале и в Поволжье давно уже было неспокойно. Казалось, измученное крестьянство только и ждет сигнала к выступлению. Восстание Пугачева стало смертельно угрожать империи. Ни крестьянам, ни Екатерине Второй было уже не до картошки.

А с картошкой Акинфия вновь стряслась беда. В Ростовском уезде появились посланцы Пугачева. До предела возмущенные крестьяне, услышав, что Емельян Иванович идет со всем своим воинством на «злую царицку Катьку», кинулись на огород Акинфия и с небывалой яростью выдрали всю картофельную ботву.

— Сучка немецкая! Допрежь норовила своего мужа отравить, государя истинного Петра Федорыча, а ныне загубить весь народ своей поганой заморской картошкой. Не выйдет! Петр Федорович спасся, а ныне под именем Емельяна Пугачева идет спасать свой несчастный народ. С корнем вырвем отравную ботву!

Словно ураган прошелся по огороду Акинфия…

План императрицы провалился, как и у Петра Великого. О «чертовом яблоке» вновь было забыто на шестьдесят лет.

Акинфий Грачев прожил долгую жизнь, не дотянув всего четыре месяца до ста лет. Хозяйство принял на себя Андрей Акинфиевич. Его братья осели в Санкт-Петербурге, продолжая заниматься мануфактурой.

От Андрея родился сын Гаврила, а от него — Андрей, названный в честь деда. От Андрея появился на свет Дмитрий, в 1823 году он женился на сестре угодичского крестьянина — предпринимателя Александра Артынова, прославившегося своими литературными воспоминаниями, опубликованными с предисловием известного писателя-археолога и этнографа Андрея Александровича Титова в «Издании Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете» в 1882 году.

От Андрея же Гавриловича родился сын Степан, а в 1826 — Ефим, будущий знаменитый на всю Россию и Европу выдающийся русский огородник Ефим Андреевич Грачев.

Степан, в отличие от братьев и внуков, был черен, как воронье крыло, а посему его сызмальства прозвали на селе Стенькой Грачом.

— И в кого ты такой народился? — иногда спрашивал отец. — Вся порода наша темно-русая, а твою голову будто дегтем облили, да и волосом кучеряв. Уж не цыган ли руку приложил?

Жена, Наталья (из крестьян Богачевых) махала на супруга рукой.

— Побойся Бога, Андрей Гаврилыч[20]. Хоть бы сына постыдился.

— Шучу, Наталья. Отец мне как-то сказывал, что в роду Грачевых был когда-то такой же черныш. Вот, знать, и Стенька наш в него пошел. И вообще он какой-то шебутной[21], не в нашу породу. Только и гляди за ним.

— Ничего, отец, подрастет — поумнеет, — ласково говорила Наталья.

Андрей взял ее из родного села и не промахнулся: славной, рачительной оказалась женушкой — и отменная ткачиха, и отличная огородница. Всюду поспевала.

Огород же Грачевых — первейший не только в Сулости, но, пожалуй, и во всем уезде. Уж так от прапрадеда Акинфия повелось. Лучше его чеснока, лука, капусты, моркови, огурцов, свеклы, репы — днем с огнем не сыщешь. Такие превосходные овощные сорта выращивали, что соседи только ахали. Когда Андрей Грачев вывозил свой «товар» на ростовский рынок, его мгновенно сметали с прилавков на зависть другим торговцам.

Как-то к Грачеву наведался сам городничий[22].

— Супруга моя минувшей осенью брала у тебя всего понемногу. Весьма! Теперь будем брать на всю зиму. Вот тебе цифирь, Андрей Гаврилыч, тут все указано. Привези по осени прямо с огорода. И спасибо за чудесные овощи.

Городничий был из отставных офицеров. Прихрамывая на левую ногу, он забрался в коляску, помахал Грачеву рукой и велел кучеру трогаться в Ростов.

Приезд городничего еще больше усилил интерес уездных людей к овощам Грачева. Заказы чиновных людей посыпались как из рога изобилия.

— Земли маловато, — вздыхал Андрей, — но приказчик и сотки не прирежет. И без того на мои жалкие десятины зарится.

— Еще как зарится, — вздыхала Наталья. — С прибытком-де мужик живет. Так и норовит десятину-другую отрезать.

— На ухоженную-то землю — губа не дура. Старый приказчик Дмитрий Головкин еще при Андрее Акинфиче на огород замахивался. Зачем-де тебе земля, коль ты мануфактурой занялся? Едва отстоял огород мой прадед. И не ведаю, что бы было, если бы его внук Фома Андреич с мануфактурой не расстался.

Мануфактурный промысел Фоме не задался, и он решил продать свои ткацкие станки, целиком отдавшись огородным делам покойного деда.

Девятилетний Стенька, как-то услышав разговор отца о том, как селяне расправились с картофельными посевами Акинфия, сердито сверкнул черными глазенками:

— Нечего и жалеть своего прадеда! Я бы его картошку в болоте утопил.

— Это почему, Стенька? — строго глянул на сына Андрей Гаврилыч.

— Аль, батя, сам не знаешь? Коль народ не хочет заморской отравы, так и прадедушке нечего было стараться. Хорошо — сам жив остался. Вот дурак!

Отец резво поднялся с лавки, а потом схватил сына за курчавую голову.

— Да как ты смеешь, стервец, моего прадеда костить? Ах ты, негодник! Мать, ты слышала, что наш балбес изрекает? Давно ремня не видел?!

Отец принялся, было, снимать с порток ремень, но тут вмешалась мать:

— Не трогал бы его, Андрей Гаврилыч. Глупый он. Чего с него взять?

Участливые слова Натальи всегда останавливали отца от крутых мер, но не избавляли от нравоучений:

— Глупый? Да я в девять лет из огорода не вылезал, а этому бы только баклуши бить. В огород его и не затянешь. А все почему? Ему, видишь ли, с ребятней веселей. Дня не проходит без озорства. Кто, скажи на милость, в огород батюшки Пафнутия козла запустил? Пока он усопшего отпевал, козел всю капусту обожрал. Не ты ль ребятней коноводил?