— Никак, по грибочки снарядилась? Чьих будешь?

— Матвея Синюткина дочь. Манькой меня кличут.

— Ведаю твоего отца. Он, никак, в золотари в Ростове подрядился?

— Ага.

Матвей Синюткин, как уже знал приказчик, был темным, недалеким человеком, а потому и дочь его особым умом не блистала.

— Скажи, Маня, ты бы хотела носить на своей груди вот такое красивое ожерелье?

— Еще бы не хотеть. Надо дурой быть.

— Но такое ожерелье, Маня, подходит только к красивой груди.

— А у меня что, не красивая? Глянь!

Маня принялась, было, расстегивать пуговички кофты, но Букан предупредительно произнес:

— Не здесь, Маня. Давай поглубже в лесок отойдем, а то кто увидит и позарится на такое драгоценное украшение. Лучше бы уж тебе их носить.

— Никому не отдам!

— Умница. Отойдем подальше.

Манька стала первой девушкой, которая безропотно отдалась Букану. Однако Корней Африканыч и в этом случае наставлял:

— Про украшение ни отцу, ни матери не рассказывай. Бить будут. Подальше спрячь до поры-времени.

— И девкам не сказывать?

— Ни в коем случае! Они тотчас по всему селу разболтают.

— Так когда же мне бусы надевать? Чай, покрасоваться хочется.

— Еще покрасуешься, а коль забрюхатеешь, тотчас меня оповестишь.

— Аль забрюхатею? — всполошилась девка. — Чего ж тогда я тятеньке с маменькой скажу?

— Говорил же тебе: ко мне придешь. За доброго работника выдам. От него-де чрево выперло. Веселую свадебку сыграем, богатый подарок тебе поднесу. Шубу кунью!

— Шубу кунью? — ахнула Манька. — Девки от зависти лопнут. Какой же вы щедрый!

— Щедрый, Маня. Беги к девицам — и ни гу-гу.

Когда радостная Манька побежала к подружкам, Букан головой покачал. Дура-дурой. С такой глупендяйкой даже прелюбы[37] не увлекательны. Надо бы поинтересней птичку в сети заманить…

Настенка любила сенокосную пору. Сколь парней и девок собиралось на лугах. Работы, конечно, хватало: сушили деревянными рогулями травяные валки, собирали граблями в копешки, помогали метать стога. Смеху, прибауток, подковырок!

На сенокосном угодье частенько появлялся приказчик. Похотливыми глазами смотрел на девок и в то же время покрикивал:

— Не ленись! Как бы тучка не набежала.

В погожие дни на обед не ходили: приносили еду в узелках. В обеденные перерывы Настенка, быстро управившись с горбушкой хлеба и бутылкой молока, любила пройтись по угодью и попеть песни. А все отчего? Стенька был рядом, она видела его задорные глаза, порой устремленные на нее, и от этого ей становилось так радостно, что песня, казалось, сама исходила из ее груди.

Забывшись, она довольно далеко отошла от угодья и оказалась в приозерных тростниках, где незаметно очутился и Корней Букан.

К счастью, Стенька углядел, в каком направлении удалялась от сенокоса Настенка, и когда все принялись продолжать работу, парень хмыкнул. И зачем в тростники убежала? Разве что по девичьей потребе? Но Настенка не появилась ни через пять, ни через десять минут.

Решил поискать.

Стенька наткнулся на дикую сцену. Приказчик, разодрав Настенкину ситцевую кофточку и зажав одной рукой ее рот, другой — норовил раздвинуть оголенные ноги.

Настенка изо всех сил упиралась, но где уж хрупкой девушке сладить с силой Букана, удвоенной неистребимой похотью.

Рядом, потряхивая уздечкой, стоял, храпел и бил копытом мухортый[38] конь, кося фиолетовым глазом на борющихся людей.

— Ах ты, сволочь! — яростно воскликнул Стенька и, приподняв приказчика за воротник двубортного сюртука, с силой ударил его кулаком в лицо. Удар его был настолько дюжим, что изо рта Букана вылетели три зуба.

С трудом приподнявшись с земли и утирая рукавом суконного сюртука кровь, приказчик прошепелявил:

— На кушки порежу, шобака!

— Давай, давай. Может, добавить?

— Не жить тебе, шобака!

Букан, поняв, что с богатыристым Стенькой ему не управиться, взгромоздился на коня и умчал в свои хоромы.

— Ну, как ты? Цела, невредима?

— Цела, Стенечка. Спасибо, ты подоспел. Кофточку жалко, в клочья разодрал, на люди стыдно показаться.

— Глупенькая, нашла чего жалеть.

Стенька тотчас скинул с себя кумачовую рубаху и протянул девушке.

— А как же ты? — растерялась Настенка.

— Надевай! Я в сторонку отойду.

Когда Стенька и Настенка вышли к угодью, народ подивился: парень идет в одних портках, а на девушке вместо кофточки длинная, ниже колен кумачовая рубаха.

— Нет, ты глянь на них. Никак, в тростниках хороводились[39]!

Стенька сердитыми глазами посмотрел на крикнувшего парня, а Настенке тихо изронил:

— Идем в село, а то расспросов не оберешься.

— Хорошо, Стенечка…

Букан затаил на Стеньку непомерную злобу. Какой-то деревенский вахлак посмел поднять на него руку. Сын крепостного крестьянина. Быдло! Ну, погоди, сучий сын!

Корней Африканыч долго обдумывал, как отомстить бунтовщику, и, наконец, измыслил. Позвал к себе ближнего дворового человека, которому доверял и поручал самые темные дела.

— Вот что, Порфишка. Штеньку Грачева знаешь?

— Как не знать? На тальянке наяривает, а у бывшего бурмистра чуть ли коня не выкрал. Хулиганистый.

— Не то слово[40], Порфишка. Этот быдло посмел ударить кулаком приказчика, их сиятельства князя Голицына.

— Вона. Выходит, это тот самый бунтовщик, кой…

— Тот самый, Порфишка. Теперь надо ехать в губернию к дантисту, но, прежде всего, надо с бунтовщиком поквитаться.

Порфишка, человек слегка сутулый, рыжебородый, с колючими глазами; сложения крепкого; нравом жесток, ради денег мать родную не пожалеет. Букану бесконечно предан.

— Дубиной ночью перелобанить — и вся недолга, хозяин?

— Слишком легкая смерть, Порфишка. Надо его в подвал затянуть да помучить, иглы под ногти вбить да кости переломать, чтоб всю оставшуюся жизнь из избы не мог выползти.

— Добро, хозяин… Но как в подвал заманить?

— Сей вахлак коней любит. Ночью встретишь его и скажешь, что у приказчика цыган норовил коня угнать, но удалось сего цыгана поймать. Он-де повинился, что со Стенькой сладился. Вахлак заерепенится, а ты на сей крючок его и поймаешь. Коль сговору не было, докажи. Цыгана в сторожке заперли. Как Стенька в сторожку явится, тут его и охомутаем.

— Ловко придумал, хозяин.

— Самое главное, Порфишка, чтобы никто в селе не узнал, как ты шел с этим гаденышем в сторожку.

— И не узнают. По ночам он девку свою провожает, ее дом на околице. Тронется назад — я к нему. Втихаря приведу, хозяин.

Получилось всё, как по-писаному. Проводив Настенку, Стенька повернул было к дому, как к нему подскочил Порфишка и рассказал о попытке угона коня и цыгане.

— Какой сговор?! С ума спятил, Порфишка?

— Я за язык цыгана не тянул. Коль не боишься, пойдем к нему в сторожку.

— Пойдем! Я этому цыгану тумака дам.

В сторожке, конечно же, никакого цыгана не было, но на Стеньку какие-то неведомые люди (ночью никого не видать) накинули широкую рыбачью сеть, надежно связали веревками, отнесли в каменный подвал дома Букана и вдели на ноги колодки.

Неведомые люди тотчас удалились, и только после этого Порфишка засветил фонарь, висевший на стене.

— Попался, паря… Давай-ка я тебя еще и к цепи прикую. Ты ведь у нас больно прыткий.

Вокруг шеи Стеньки оказался железный ошейник.

— Ну, вот теперь ты никуда не денешься. Не зябко тут? Ничо, подогреем.

Порфишка снял со стены плеть и несколько раз ударил ею по телу Стеньки.

— Да ты что, пес, делаешь?! — взвился, дернувшись всем телом, Стенька, но железный ошейник еще больше стянул горло.

— А это тебе за пса!