Ксения!.. Своеобычная, занимательная девушка. Казалось бы, всем недурна — и статью, и лицом, и умением гладко говорить. А хозяйка? В ее руках все спорится. Такая девушка всем на загляденье. Недаром от женихов отбоя нет, но Ксении почему-то никто не поглянулся. Даже Гурейка. И впрямь — чем плох парень? Другие-то девки ему проходу не дают, а вот для Ксении он пустое место. То ли сердцем почуяла, что Гурейка чересчур к женскому полу неравнодушен, то ли по какой-то другой причине. Девичье сердце нелегко распознать, уж слишком загадочное оно. Вот так и с ним, Стенькой, получилось. Не гадал, не ведал, что Ксения вдруг ему в любви признается. И всего-то один раз посидел с ней в саду на лавочке, сыграл на тальянке грустную песню, а взамен получил не только неожиданный поцелуй, но и чувственное признание в любви, чему был необычайно удивлен. И произнесла Ксения свои слова так, как никто ему никогда не говорил… Настенка? «Люб ты мне, Стенечка». Он нередко слышал эти слова, но звучали они, хотя и ласково, но как-то уж по-детски, не воспламеняя душу. Слова же Ксении прозвучали совсем по-другому: страстно, выстраданно, с каким-то непонятным для Стеньки надломом.
Когда он вернулся на сеновал, то долго раздумывал над неожиданным поведением Ксении, но так и не смог прочувствовать столь внезапный порыв девушки.
После возвращения в Вязники Стенька, конечно же, предупредил Гурейку о предстоящем разговоре с Голубевым о конях князя Голицына (весьма вовремя предупредил, ибо Филат Егорыч действительно расспросил второго кучера, но все обошлось), а затем Стенька навестил Томилку Ушакова, а когда столкнулся с Ксенией, то увидел ее вспыхнувшее лицо и радостный блеск в крупных зеленых глазах, но затем девушка выпорхнула из избы в сад и больше не показалась гостю, хотя ее и окликала домой мать.
С той поры Стенька больше Ксению не видел, да и, честно признаться, ему больше не хотелось идти в дом Томилки Ушакова, чтобы не смущать своим появлением Ксению. Зачем бередить ее душу, если его сердце принадлежит Настенке? Она добрая, славная, с легким веселым нравом. Он часто думал о ней, но в его думах не было той затяжной грусти и щемящей тоски, которые он должен был чувствовать в дни долговременной разлуки. Его воспоминания носили приятный характер, но не уныние, чего он терпеть не мог.
Раздумья Стеньки прервал вернувшийся с конюшни Гурейка.
— Ты вот зубы скалишь, а у Томилки беда.
— Что случилось?
— А то и случилось, что приказано ему чертовы яблоки вместо огурцов сажать. Горюет мужик.
— Худо. Томилка огурцом живет. Шибко наседают?
— Приезжал какой-то большой чин от городского головы, важную бумагу о земляных яблоках зачитал и строго-настрого заявил: «Коль не посадишь картошкой треть огорода, плетьми будешь бит, а затем в кутузке насидишься».
— Лихо. Вот и в нашей Сулости бурмистр важную бумагу мужикам зачитывал. Любопытно, как так посев прошел[60]… Надо бы навестить Томилку.
— К хозяину пойдешь?
— Придется, но теперь меня Филат Егорыч никуда без позволения не отпускает.
— После Ростова в ежовых рукавицах держит, — насмешливо высказал Гурейка.
— К Томилке-то, авось, отпустит.
Отпустил, но увещательно предупредил:
— Чтоб без приключений. А то ты у меня вечно в передряги попадаешь.
— Без вины виноватый, Филат Егорыч, — развел руками Стенька.
— Не оправдывайся. Вечером быть у меня.
— Как ясный сокол прилечу, Филат Егорыч.
— Ступай, балабол!
Томилку обнаружил на огороде. Тот елозил граблями по вскопанной гряде.
— Бог в помощь! — воскликнул Стенька.
Томилка обернулся, и Стенька не узнал лица мужика. Было оно настолько понурым и блеклым, словно в семье кто-то преставился.
— Здорово, Стенька. Давненько не видел тебя.
— Служба, Томилка. А ты, никак, гряды под огурцы готовишь?
— Кабы под огурцы, — тяжело вздохнул мужик. — Седни велено чертово яблоко сажать, а у меня? Вишь сырую тряпицу? Огуречные семена проклюнулись. Вот и не знаю, как быть.
— И знать нечего. Коль семена проклюнулись — в землю их.
— А коль квартальный надзиратель[61] нагрянет, да еще городовых прихватит?
— Так не нагрянул же и едва ли пожалует. Вязники — не деревня. Высаживай свои огурцы.
— Авось и впрямь пронесет.
Томилка перекрестился и принялся втыкать в гряду проклюнувшиеся семена.
Стенька заметил в вишняке Ксению, чем-то занимавшуюся среди деревцев.
— Пойду с дочкой поздороваюсь.
Томилка глянул на парня озабоченными дымчатыми глазами и почему-то опять тяжело вздохнул. Что-то хотел сказать, но махнул рукой.
Девушка, увлеченная работой (вырубала молодую поросль вишен), не заметила прихода Стеньки, а когда услышала его жизнерадостное приветствие, вздрогнула и даже выронила из рук топорик.
— Господи!.. Никак, вы, Степан Андреевич?
— Степан Андреич? — рассмеялся Стенька. — Знать я важным чином стал.
— Еще каким. Самого Голубева возишь. Старший кучер. Конечно же, Степан Андреевич. Да вон и усы отрастил, — на полном серьезе произнесла девушка, а вот большие зеленые глаза ее излучали радость.
Была Ксения в темно-синем сарафане; густые русые волосы, заплетенные в тугую косу, накрывала поверх головы голубая повязка.
— Зачем молодняк губишь, Ксения?
— От любой поросли проку мало. Аль вы не знаете, Степан Андреевич?
— Где уж нам, коль огород с малых лет меня не интересует… Как живется, Ксения?
— Честно сказать?
Девушка в упор посмотрела на Стеньку, отчего он слегка смутился, чувствуя, что Ксения сейчас произнесет слова, от которых он придет в еще большее смятение, ибо слишком нежными были глаза девушки.
— Ничего не говори.
— Хорошо… Пойдем посидим на лавочке. Это вас не повергнет в ужас, Степан Андреевич?
Стенька в ответ лишь непринужденно улыбнулся. Еще не успев сесть на лавочку, он увидел возле нее маленький дубочек.
— Раньше я его почему-то не примечал.
— В минувшую осень посадила. Ишь, какой славный поднимается.
— Странно, Ксения. Посреди вишняка?
— Удивляетесь, Степан Андреевич?.. В честь знаменательного события.
— Петух курицей разродился?
— Вам бы все шуточки… Не хотела говорить, но сердце подсказывает: надо. Может, больше и не увидимся.
— Да куда я денусь, Ксения? Разве что хозяин выгонит, но в Вязниках без работы не останусь. В ресторации стану почтенную публику тешить. Большие деньги зашибу и буду боярином расхаживать в шубе собольей. А затем и самого городничего смещу. То-то мне купцы будут в пояс кланяться.
— Хватило бы вам, Степан Андреевич, насмешничать… Присядьте и послушайте… Дубочек-то в честь восемнадцатого сентября я посадила. Помните тот день?
Стенька пожал плечами.
— Разрази меня гром, не помню.
Ксения печально вздохнула, глаза ее разом увяли, а затем наполнились грустью.
— Какой же вы беспамятный, Степан Андреевич… В этот день… В этот день я призналась вам в любви и вот теперь этот дубочек будет всю жизнь напоминать о вас… Вы, наверное, будете смеяться над моими словами?
В глазах Ксении застыли слезы, а Стеньку охватило волнение. Он неотрывно смотрел в лицо девушки и чувствовал, как в его сердце пробуждается какое-то необычное, новое для него чувство, которого он никогда не ощущал. Руки, казалось, сами легли на трепетные плечи девушки, и Ксения невольно прижалась к его груди, ощущая, как громко бьется его сердце.
— Зачем же слезы?.. Ты и впрямь меня любишь?
— Очень! Только и думы о тебе, Степушка. Ведаю, что ты любишь другую девушку, но ничего не могу с собой поделать. Даже во сне мне видишься. Уж очень ты мне в сердце запал. А ты… ты сильно любишь свою девушку?
— Не знаю, Ксения, не знаю. Настенка мне нравится, но я не понимаю, что такое любовь. Не понимаю! Мне с ней хорошо, весело, иногда мы с ней дурачимся, но я воспринимаю ее, как девчонку. А чтобы душа болела, сохла, была без памяти — такого нет.
