Но если в своей разрушительной работе Маковский не отдает себе отчета и ему, наоборот, кажется, что он сеет «разумное, доброе, вечное», о присутствии в нем губительной силы он знает отлично.
Бывают дни, позвать не смею друга —
Предстанут мертвыми на суд друзья,
И сам не свой, от горького испуга
И жалости к себе заплачу я.
Бывают дни, заря и та не светит,
Цветы не пахнут и не греет зной.
Хочу прильнуть к земле, но не ответит:
Глуха земля, возлюбленная мной.
Прислушаюсь к волне — волна немеет,
Коснусь воды, и не бежит река,
Взглянул на небо — вдруг окаменеет
И глыбами повисли облака.
Ужасен мир недвижно-безглагольный.
Остановилось время. Душит страх.
О, Боже! Отпусти мне грех невольный,
Преображающий Твое творенье в прах.
Если б сказали тогда Георгу Брандесу, что Сережа Маковский, этот милый семнадцатилетний гимназист, читающий барышням «Историю поцелуя», превратится на старости лет в «Анчар», он вряд ли этому поверил бы.
К нему и птица не летит,
И зверь нейдет. Лишь вихорь черный
На древо смерти набежит
И мчится прочь уже тлетворный
[99].
Маковский молится, чтобы Господь его избавил от владеющей им темной силы, но, когда ему указывают верный путь, он или идет в противоположную сторону, или погружается в летаргический сон.
В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней
За звездой и грезятся года
Невозвратные — опять из дали синей
Путь указывает мне звезда.
Но звезда вспыхивает и гаснет. Наступает тишина.
Тишиной себя баюкаю заветной.
Помня все, все забываю я
В этом сне без сна, в печали беспредметной,
В этом бытие небытия.
А когда он проснулся, оказалось, что жизнь прошла и он один.
Когда проходит жизнь, когда прошла,
И цели нет и нет возврата, —
Как старый сыч, из своего дупла
Жди сумеречного заката.
V
Но есть у Маковского стихи о природе. Там он другой. И может быть, в этих стихах его настоящее лицо. В волшебном царстве природы он счастлив, как в раю. Но это Адам без Евы. И сквозь рай земной просвечивает небесный.
И сквозь листву туманную, лесную,
Затянутую мглой, как паутиной,
Провижу я действительность иную,
Касаюсь тайны всеединой.
Мир — Божий сад, напоминающий ему «чудесный бор», где он играл до рожденья:
Чудесный бор мерещился мне с детства?
Всю жизнь мою…………………………….
……………………………………………….
Где все — деревья и цветы и травы —
Так призрачно давно знакомы мне,
Как будто я родился в этом сне.
Он видит, слышит, понимает все, потому что все любит:
И бабочек цветистокрылый рой,
Как паруса над зыбью луговой,
В лучах полуденных лениво реет.
Волниста мурава, и даль синеет,
И на стеблях, как в море челноки,
Узорные качаются жуки…
А этот июльский полдень, когда «медом пахнет сонная жара» и «пчелок в вереске гудок чуть слышный», — как он хорош! Но случается и страшное:
На вянущую розу стрекоза
Присела, чуть жива, колышется,
Осенняя лазурь слепит глаза.
А в воздухе — гроза, и трудно дышится.
Смотрю на увядающий цветок,
На стрекозу, такую хилую…
И вдруг — нет больше. Дунул ветерок,
Смахнул, как лепесток, золотокрылую.
В этом есть что-то от гибели Атлантиды… Не умею объяснить.
Ах, воистину чудесен
День весенний. Даже в дождь.
………………………………….
Лужи, грязь, вода в овраге.
Дождь… А все ж как хороша
Этой животворной влаги
Лес обнявшая душа.
Хороша и зима:
Снег россыпью алмазной падает,
На солнце светится с утра.
Земля, и умирая, радует
И в зимней скудости щедра.
И даже напоминанье о смерти не пугает:
И мне казалась вся земля
Угасшей, лунно-неживою,
Потусторонней, навсегда
Чужой и звукам и движенью,
Заманивающей — туда,
К последнему успокоенью.
Но это «там» не страшно.
Пусть зима еще царица,
Пусть еще грозна, —
Сердцу леса солнце снится,
Снится юная весна.
А бывает, что оба рая — земной и небесный — сливаются и наступает минута «вечной гармонии». Время останавливается, и человек счастлив весь:
Горит полуденное лето,
От зноя дымно в синеве,
Сухая серебристость света —
Как пыль на выжженной траве.
Не шелохнется воздух чистый,
Не дрогнет горная сосна.
Юг средиземный, день лучистый,
Сияющая тишина.
