Испуганно всхохотнула сова. С соседнего дуба, чуть ли не свалившись с ветки, торопливо откаркнулась огромная, с человека величиной, ворона в маскхалате.

Туманный Свидетель и Очевидец засветился недобрым красноватым свечением.

— Снять? — щелкнув застежкой кабуры, спросила Идея Марксэновна.

— Это Профартилов, — просвиристел Гость Небесный, — мы с ним тут играем в русскую рулетку. Он стреляет, он же и падает, особенно, когда выпьет… У нас тут весело, — поголубев, добавил он. — Итак, на чем мы остановились, Тюхин?.. Положеньице, в которое я угодил по милости известного вам майора, скажу прямо, архискверное. Некая дверь, сами понимаете, — не совсем обычная, но в то же время с обыкновенным, самозащелкивающимся замком, взяла да и захлопнулась. Что в условиях задачки? Жизненно необходимо проникнуть в помещение за сей дверью и вынуть из ящика письменного стола некий интересующий меня предмет. Назовем его — коробок… Вы следите за моей мыслью? Так вот, коробочек на вид самый что ни на есть заурядный, спичечный, с истребителем МИГ-29 на этикетке. Откроюсь: в коробочке нечто такое, что в ближайшее время станет мне нужнее всего на этом свете. Впрочем, когда откроете, сами поймете… Сложности? Пожалуй, одна: без ключа в это столь волнующее товарищей из Учреждения помещение не попала еще ни одна живая душа. И, смею заверить вас, — никогда не попадет. Почему я обращаюсь с этой просьбой именно к вам, Тюхин? А вы подумайте, только хорошенечко подумайте, как любит говаривать хорошо знакомый нам обоим гражданин майор, и вы непременно поймете… Ду ю андестенд ми?

— Йез, — сказал я и, подумав, зачем-то добавил, — ит из.

Живое светящееся облачко на руках моей цыпочки присвистнуло. Моросящая ночная тьма тотчас же отозвалась свистками — слева, справа, сверху и даже, как мне показалось, из пруда, где лежал Брюкомойников.

— Голубчик, — вздохнув, прошелестело газообразное чудо природы, там, на столе початая пачка сигарет «Мальборо». Не в службу, а в дружбу — прихватите ее к чертям собачьим… Зачем? — справедливо спрашиваете вы. А затем, Тюхин, что очень уж курить хочется. Особенно перед смертью… Ву компронэ?

— Уа… то есть — уи, — только и вымолвил я.

И тут взлетели сразу три ракеты. На крыше дворца вспыхнул и суматошно зашарил по кустам прожектор. Завыла сирена.

Мы распрощались.

Обратную дорогу помню смутно, фрагментами. Вопреки моим ожиданиям, к строительному вагончику мы с Идусиком не вернулись. «Назад не получится», — кратко и загадочно объяснила Шизая. Все мои попытки выяснить почему, наткнулись на упорное молчание.

Вспоминаются выстрелы, мечущиеся по зарослям тени. Навеки в сердце моем волевое личико моей возлюбленной — две упрямых, как ручки пулемета «максим», складочки на лбу, неподвижный, устремленный вперед взгляд ее стеклянных, вынимаемых на ночь, как моя челюсть, глаз, — решительные шаги по центральной аллейке. И я чуть сзади, и моя рука в ее руке — и выстрелы, выстрелы…

У выхода на Таврическую, перед будкой КПП она показала двум встрепенувшимся было олухам в габардине небольшую, с золотым тиснением, книжечку, они встали навытяжку, а мы с Идусиком беспрепятственно покинули строго охраняемую территорию Военно-Таврического, как его здесь называли, объекта.

Шел дождик. С трудом поспевая за маленькой Идеей Марксэновной, я задирал голову и ловил языком редкие капли. Они были непривычно крупные, теплые с тем уже привычным для меня горьковатым привкусом, назвать который химическим было бы заурядным, типично тюхинским кощунством…

Передо иной обыкновенная питерская дверь — двустворчатая, крашенная белой краской, в бесчисленных вмятинах и порубах.

— Это они, идиоты, пытались ее взломать, — вытерев губы, поясняет моя лапушка. Глаза у нее вытаращены, как у голодающего эфиопа, в левой руке — миска с вареной картошкой, в правой — вилка. — Слушай, Тюхин, — торопливо пережевывая, говорит она, — ты видел какие у него глазищи, а? Что значит — не видел?! Ты что — серьезно?! А шерсточка, а лапочки?..

«Милая, бедная, — думаю я, — может, я еще и хвостик не разглядел? Впрочем, ничего удивительного — заурядные галлюцинации дистрофика. Вон ведь какая худенькая, одни косточки. Вся так и просвечивает насквозь… Господи, Господи…»

Стоящая в условиях задачки дверь опечатана казенной бумажечкой, налепленной на щель между створками. На бумажечке — отчетливый штемпель до боли знакомого мне Учреждения и от руки: «14.Х.1968 г. Дверь опечатал генерал-лейтенант Бесфамильный».

Ручка на двери отсутствует. Битый час я топчусь у этих проклятых дверей, понятия не имея, как к ним подступиться. Папа Марксэн, похоже, явно переоценил мои проницательные способности. Плечом и задом я уже пробовал. Разве что — лбом, с разбега?..

— Слушай, — прошу я мою на себя не похожую, аж постанывающую от вожделения, — ты постарайся припомнить в подробностях. Ну вот — он выходит, видит — за ним пришли товарищи в габардине, — кивая головой, она смотрит сквозь меня и жует, жует. — Вот он делает вид, что смертельно перепугался, как бы отшатывается, толкая дверь спиной… Щелкает замок… Так?

Небесная моя сожительница, босая, в одной розовой комбинашечке с оторванной лямочкой, утвердительно трясет своими жиденькими кудряшками. Она накалывает на вилку новую картофелину — кусь! — и половины как ни бывало!.. Прямо с кожурой, без хлеба, без соли…

Так кто же она в конце-то концов, моя Идея Марксэновна?! Или их, согласно легенде какого-нибудь Кузявкина, — несколько, сменяющих друг друга, согласно графика дежурств?..

Ах, да шучу, конечно же, шучу, хотя — положа руку на сердце — не до шуток…

— И они, значит, берут его за шиворот и уводят?..

— За шкирку, за шкирку, Тюхин. Это место у них шкиркой зовется… А впрочем, кажется, я вспомнила!.. Правда, это чушь какая-то, да и вообще — религиозный предрассудок, — она хмурит лобик, выцеливая вилочкой очередную картофелину. — Нет, ты правда не хочешь? А-то я все ем, ем… Правда-правда-правда?.. Ну, вобщем, когда Афедронов дернул за ручку и она оторвалась, папа Марксэн трижды сделал вот так вот, — и моя хорошая опустевшей миской вычерчивает в воздухе знак креста…

— Так что ж ты раньше-то!.. Эх!.. Да ведь он же — закрестил дверь!..

Она шмыгает розовым носиком, она покаянно кивает головкой и, тяжело вздохнув, ставит мисочку на холодильник.

И я смотрю на нее, такую другую, совсем непохожую на ту, впервые мною увиденную через волшебные розовые очки, которые, кстати, лежат у меня в кармане, я смотрю на мою теперь уже старомодно амбивалентную и жалость комом подкрадывается к горлу. Ну и гад же ты, Тюхин! — клеймю я самого себя, — ты хоть понимаешь, что ты натворил, сволочь антипартийная?! Ведь это надо же — совратить такого чистого, беззаветно преданного идеям И. В. Левина товарища! И ведь как, чем?!.. Ну ладно бы — той самой штукой, которую тебе непонятно зачем откорректировали. Что ж — сказали бы умные люди, — дело житейское. Любовь, как известно, — зла… Но, Бог ты мой, когда непримиримость к несправедливости, урча и постанывая, меняют на вареную картошечку, пусть даже — в мундирах?! — когда творится этакое!.. Нет, вы представляете: не успеешь погасить свет, чуток пригреться, а она уже вышмыгивает из-под одеяла. Шлепают по полу белые тапочки, клацает дверца холодильника. И вот я слышу чавканье… О-о!.. «Милая, ты что делаешь?!» — «А что же еще прикажешь делать с тобой, Тюхин?! — жру!..»

О несчастная моя жрица, увы, не любви! Это ведь я, выродок, чиркнув спичечкой, зажег ритуальный огонь на кухонном капище твоего пагубного культа! Я, змей-искуситель, сказал: «Хочешь попробовать?». Господи, да разве можно забыть это, по-детски наивное, как привычка дуть в дуло после выстрела: «А это что — съедобно?». — «Это не только съедобно, это очень даже вкусно!» — «Вкусно?! А что такое — вкусно?..» И в ответ — о, Тюхин, Тюхин! — «Это когда тебе хорошо, как Померанцу, любознательная моя…».