Вот так он и мечтал, фантазер этакий, загребая правой рукой и вполуха, как на партсобрании, слыша разглагольствования демагога в кальсонах, несшего какую-то чушь про нолевую точку жизни, про зов потомков и странности — sic! — не параллельных, а категорически перпендикулярных миров, как, скажем, шахта лифта перпендикулярна этажам, а нижняя палочка буквы «Т» — верхней. Да-с, милостивый государь, и вовсе не ваше «О» — буква… э… букв, так сказать, сакральный символ смысла (или бессмысленности, что, в сущности, одно и то же), а столь таинственное Тэ, в котором — и Тэос, и токсикоз, и траверз, и транспортабельность, и трансцендентность, и тремор алкоголика…

— И — тоска, — подсказал рассеянный Тюхин, — и пистолет «ТТ» товарища Афедронова…

И он, зачерпнув забортной водицы, поднес ладонь ко рту и вздрогнул, и принюхался, и осторожно лизнул желтоватую, подозрительно пахнущую жидкость.

— И типичная третьеразрядная туфта, Ричард Иванович! Вот вы тут давеча про сироп упомянули. Не могу не поделиться и своим эпохальным открытием. Имеющее свойство течь вещество за бортом, кое мы с вами по наивности сочли за морскую воду, оказалось на поверку ничем иным, как…

— Нуте-с, нуте-с! — поощрил Р. И.

— Как… э… Господи, какая гадость! — Тюхин сплюнул. — Ничем иным, как проявитель, наказание вы мое. Из чего сле…

— …дует, — с готовностью подхватил прозревший слепец-провиденциалист, — из чего со всей очевидностью следует, мое вы преступление, что нам с вами как бы дается еще один шанс проявить себя… э… во всем своем великолепии. А следовательно, на том месте, где пишут «Конец», следовало бы написать: «Продолжение следует»!..

— Следовательно… следовало бы… следует, — поморщился Витюша Тюхин. — Экий вы, право, не стилист…

— Ну уж зато и не следователь, как ваш Кузявкин, — не обиделся Ричард Иванович. — А потом, Тюхин, кто знает — а может, там, где суждено зафиксироваться по-новой и вам, и мне, грешному, может, там эта моя тавтология будет воспринята, как некий стилистический изыск, как шалость гения, Тюхин?!

За бортом плюхало нечто, имевшее свойство принимать форму сосуда, в котором помещалось: бутылки, граненого стакана, сложенной ковшиком ладони. Тюхин коротко выдохнул и без тоста, не чокаясь, как на поминках, выпил.

И гром, естественно, не грянул, и мир не перевернулся. И кроме Ричарда Ивановича, разве что пролетавшая около чайка слышала, как опаленным горлом Тюхин прошептал:

— «Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века…»

И было это 20-го, десятого, сорок второго — чика в чику в день, в месяц и в год его появления на свет Божий…

— Сколько там, на ваших золотых? — зевая, спросил Ричард Иванович.

— Без тринадцати тринадцать, — сказал забывшийся новорожденный.

Был он грустен, простоволос, на глазах его мерцали слезы.

— Вы когда родились-то, отчаянный вы мой, — утром, вечером?

— Около часу дня, — вздохнул глядевший вдаль, туда, где совсем еще недавно громоздилась зыбкая американская фата-моргана.

— Значит, пора!

И Ричард Иванович отодрал и выбросил в Окаян-море фальшивую бородку с усиками, вытащил из-за пазухи что-то вроде слухового аппаратика, проводочек от которого тянулся к уху и, выцарапав антеннку, исподлобья взглянул на спутника.

— Если желаете, могу и сигнал SOS дать… Кстати, Тюхин, вы не задумывались — сколько будет, если от 13-ти отнять 13?.. И правильно! И нечего такими пустяками забивать свою бесценную голову…

И он нажал тангетку, и дал настройку:

— Раз-раз-раз-раз-раз!.. «Первый», «Первый», я — «Четвертый». Как слышите меня? Прием…

— А ведь я, — сглотнул приговоренный, — а ведь я, Зоркий, кажется знаю, кто вы!

— Ах ты, Господи!.. Да неужто все-таки расшифровали?! Ну-ка, ну-ка! Просим!.. А то ведь уже как-то даже и неудобно… «Первый», «Первый», я — «Четвертый». Слышу вас хорошо!.. Хорошо слышу вас!..

— Вы, Ричард Иванович, вы знаете вы кто?! — с трудом выговорил Тюхин, он же — Эмский, он же — Кац-Понтийпилатов, он же — В. Г. Финкельштейн, он же — рядовой Мы… он же бомж на бугорочке, серый в яблоках конь с золотой фиксой, деревянная кукушечка, поливающий марганцовочкой дусик… И Рустем, и Скоча, и Вавик, и Совушка… И все Бесфамильные, Кузявкины, Афедроновы и Щипачевы вместе взятые. И оба сразу брата-близнеца Брюкомойникова. И отдельно висящая на чердаке Идея Марксэновна Шизая. И Ляхина, Иродиада Профкомовна. И возлюбленная Даздраперма. И товарищ С…

И… и едва он, Тюхин, собрался с духом, чтобы… м-ме… чтобы, волнуясь, выпалить самое — для себя и для Ричарда-э-Ивановича — главное, существенное, в смысле дальнейшего, так сказать, существования, только привстал он в лодке, именовавшейся, между прочим, точно так же, как тот незапамятный, увозивший Набокова из России, греческий пароходишко, и, едва не потеряв равновесие, всплеснул, елки зеленые, руками и… сорри, пардон, прошу прощения!.. и тут вдруг, ну прямо, как в наркотическом бреду, прямо по курсу, из-за сумеречно-кровавого горизонта стремительно взлетела металлическая, как доллар, Луна и, остановившись в поднебесье, опрокинулась вдруг на ребро, неожиданно сплюснутая какая-то, сфероидная, и вдруг покачнулась, и низринулась вдруг, трансформаторно гудящая, вся в этаких трехэтажных, подозрительно похожих на бараки Удельнинской, имени Скворцова-Степанова, психушки строениях!..

— Вот! Вот оно! — заморгал глазами Ричард Иванович, в минуту опасности как-то разом вдруг похорошевший и без этой дурацкой своей бороденки, без наркомовских — тьфу, тьфу на них! — усиков, ставший до того похожим на своего теряющего лицо спутника, что если б я не был совершенно непьющей, понимаешь, в данный момент чайкой по всем вам известному, понимаешь, имени, я бы того и гляди подумал, елки зеленые, что примо: у меня попросту двоится в глазах, и секондо (секонд о): что и они (и они!..) — два прозревших от предвечного ужаса химероида, и они тоже поняли, что это за мандула за такая — чуть ли не в пол-бля-неба, с гордым лозунгом на борту — «Дембиль неизбежен» — что за херомудовина несусветная, мигающая иллюминаторами, совершенно, по тюхинской милости, неуправляемая, а стало быть и неотвратимая, рушится на них… то есть — на нас, описав уму непостижимую — во времени и в гиперпространстве — параболу…

И тут мы, все трое, в едином порыве вскричали, пропадая:

— О, Господи!..

И не было ни прошлого, ни настоящего, ни дна, ни выси небесной, ни жизни, ни смерти, да и нас самих, милые вы мои, дорогие, хорошие, тоже как бы и вовсе на свете не было…

То ли явь, то ли мерещится: сумерки, туман. Обгорелый, в клочья изодранный, я вишу вниз головой на высоченном дереве. Внизу, в смутном круге фонарного света, задрав головы, стоят двое — замполит батареи старший лейтенант Бдеев и ефрейтор Шпортюк, оба глубоко взволнованные, в красных нарукавных повязках.

— Нечего сказать — ха-арош! — светя мне в лицо фонариком, выговаривает старший лейтенант и глаза у него закачены под лоб, как у обморочного, а молодой лоб изборожден морщинами. — Вы это что же, рядовой М., вы думаете вам и на этот раз все с рук сойдет?! Думаете — сбежали из госпиталя, так вам все и позволено?! Так вы думаете? Р-разгильдяй!.. Где ваша пилотка?.. Где погоны?.. Почему не подшит подворотничок?.. А это что у вас там, борода?! Не-ет вы только полюбуйтесь, Шпортюк, этот висельник уже и бородой успел обзавестись!..