— Кузявкина?! — вскричал я.

— Тс-с! — прошипел Ричард Иванович, озираясь. — Нет, душа моя, с вами положительно не соскучишься! А время, между тем…

Я вздрогнул! Я вспомнил, вздрогнул и, холодея, взглянул на часы. На свои несусветные «роллексы». Было без пяти минут шесть…

— Да успеете, успеете, Тюхин, — поблескивая белыми стеклышками пенсне, сказал читавший мои мысли Р. И. Зоркий. — Еще не вечер, — сказал он, глядя мне в лоб, — да и война, Тюхин, по-настоящему, честно говоря, еще и не началась…

Валил дым. Крупные хлопья гари по-вороньи неуклюже взлетали в небо, мирное такое, безоблачное, каким оно было давным-давно, когда по Суворовскому еще ходили трамваи. Питерское послевоенное небо незапамятно синело над моей головой и в самом зените его, ослепительно сверкая отраженным то ли зоревым, то ли закатным светом, висела самая что ни на есть натуральная, в отличие от того, что творилось вокруг, летающая тарелка.

Грянул «Интернационал»… Впрочем, нет, не так! — тихо и торжественно зазвучал Шопен и я, Тюхин, вдруг подумал: а почему, почему именно Шопен, когда на самом деле, по-польски, он, елки зеленые, — Шопин. Да и не было ни похоронного марша, ни Вивальди, ни даже Вано Мурадели. Тренькало струнами «Яблочко», под возгласы одобрения бил чечетку в кругу одинокий, как мой ваучер, брат близнец Брюкомойников.

Праздник продолжался. Там и сям в волнующейся, как рукотворное море, толпе раздавались возгласы, выстрелы, вскрики. Один не в меру разволновавшийся товарищ рядом со мной, воскликнув «Эх!», раскусил зашитую в воротничке ампулу. У пропилей шла торжественная сдача зениц ока. Принятые под расписку глаза бережно складывались в специальный стеклянный ящик с надписью: «Все для фронта, все для победы!». В обмен выдавались черные окуляры.

— Вот они… м-ме… новые порядочки, — провожая взором очередного счастливчика, прошептал Ричард Иванович. — Тут, Тюхин, годами корячишься, подличаешь, лжешь, предаешь самых… м-ме… лучших, самых преданных своих друзей… А эти — эвона: раз и в дамках!

Ричард Иванович тяжело вздохнул. Щека у него задергалась.

— Хотите, Тюхин, посмеяться? — горько спросил он. — Знаете за кого меня так, в кичмане, приняли?.. Если б за провокатора, хуже… За отца Глеба Якунина…

— Били?

Ричард Иванович молча снял велюровую шляпу. Его стриженная, как у меня под машинку, голова была сплошь в проплешинах. Судя по всему об его голову в камере гасили окурки.

— А бороду они мне по волосочку выщипали, изверги ненавистные, — отвернувшись, прошептал он.

Засвирестели динамики.

— Даю настройку, — голосом Даздрапермы гаркнула трансляция, — раз, два, три… товарища обосри! — и заржала, лимитчица.

— Ну вот. Вот и все, Тюхин. Пора идти против собственной… м-ме… совести. Сейчас, Тюхин, я буду зачитывать свой чудовищный, человеконенавистнический… м-ме… докладец. Еще более мерзкий, чем ваша, с позволения сказать, эпопея… Ага! А вот и Апрель Андреевич догорели, вечная им непамять!..

Я сдернул с головы концлагерную камилавочку.

— Господи, ну а дальше-то что?

— Дальше? Да все то же, голубчик, только — как бы это поточнее выразиться — только в несколько ином, в откорректированном что ли, варианте. Образно говоря: к той же остановочке, но на другом… м-ме… паровозе.

Тут к догорающему пепелищу, пошатываясь, подошел Афедронов. Он расстегнул ширинку и принялся мочиться на огонь. Кий у него был не по комплекции малозначительный, в подозрительных мальчишеских прыщиках…

Или я что-то путаю и это сделал совсем не он, совсем в другое время и не на этом месте?..

Кострище дотлевало. Над площадью Пролетарской Диктатуры мельтешил розоватый, как тутошний снег, пепел. Я снял никчемные очки и вытер скупые слезы обиды тыльной стороной ладони.

А вот глаза, увы, не вынулись. Потрясенный услышанным, я уже совсем было собрался духом выколупнуть их, свои проклятущие, окаянные, но ничего путного и из этой моей затеи не вышло.

И увидел я, собственными глазами увидел я, как выволокли из «поливалки» и под руки повели в фургон бледного, со съехавшим на бок галстуком Ричарда Ивановича. Как оттуда, из цистерны высунулась хохочущая халда Даздраперма. Как она заговорщицки подмигнула мне, мочалка несусветная, и на всю площадь Пролетарской Диктатуры завопила в микрофон:

— К торжественному танцу!.. Побатальонно!.. На одного заклеенного дистанции!..

Тут в моих и без того обрывочных воспоминаниях — досадный провал, какие случаются разве что с крупного перепоя или когда шарахнешься затылком об мостовую. Опомнился я уже у Смольного собора, уже вне строя танцующих государственную мазурку, весь какой-то безжалостно растерзанный, с распухшими, как говяжьи сардельки губами, без часов. И только-то я пришел в себя, как тотчас же впал в новый транс, потому как творившееся вокруг было выше моего, тюхинского, разумения.

Схлопотавший пулю Померанец как ни в чем ни бывало дискутировал со стоявшим на карнизе дома самоубийцей. И ведь что характерно — карниз был тот самый, с которого я спрыгивал в детстве, издавая предосудительные по нынешним временам возгласы.

— Значит, так вы ставите вопрос, — вился смертостойкий недобиток. Значит, вы утверждаете, гражданин… — фамилию я толком не расслышал то ли Крякутный, то ли Рекрутской, — вы утверждаете, что человек создан для счастья, как…

— И опять же — не так! — донеслось сверху. — Для умственно неполноценных повторяю еще раз: человек создан для полета, как чайка Джонатан для человечности!.. Понял, придурок?

— Та-ак… Значит, такая вот постановочка: человек по имени Натан… Что значит — опять?! Я, милейший, при исполнении, а вот вы-то кто? Как-как вы говорите? Чайник?..

— Человеко-чайка, — с трудом сдержавшись, повторил безумец.

— А аргументы?.. Ах, и это имеется! Тогда не тяните — выкладывайте!..

Суицидал выложил из карманов пижамы мелкие доказательства своего более чем сомнительного существования: пачку сухих горчичников, золотую звезду Героя, личное оружие, предсмертную записку. Избавившись от лишней тяжести, Крякутный-Рекрутской перекрестился и раскрылил руки, как ныряльщик.

— Сейчас полечу! — во всеуслышанье заявил он.

— Лети, летальный! — махнул рукой пугающе живучий лектор по распространению.

И смельчак полетел. Тело его тенью промелькнуло сверху вниз и хрястнулось об брусчатку. Ух! — восторженно вскрикнули отпрянувшие свидетели.

— Кто следующий? — обтирая платочком рукав, вопросил Померанец.

Образовалась живая очередь. Один за другим сделали попытки Иванов, Петров и Сидоров. Вслед за ними под веселый смех зрителей на карнизе возник некто Рабинович. Этот полетел почему-то не вниз как все нормальные русские люди, а куда-то вбок и в сторону, как мне показалось, в сторону Ближнего Востока.

Все, кто мог, повыхватывали пистолеты. Началась азартная пальба, но уже в белый свет, как в копеечку. Безродный космополит, по-собачьи загребая воздух руками, успел улететь в свои чертовы палестины.

Я стоял, задрав голову в немыслимо синее, как на рисунке больного ребенка, небо. Ослепительно сияли кресты. Давным-давно, когда все еще верили во что-то, над ними кружили голуби. Белые Скочины турманы. Вспархивали и камнем падали, и снова, трепеща крыльями, взлетали в такую высотень, что даже тюбетейка, Господи, падала с головы. Скоча махал жердиной с розовой тряпочкой на конце, а мы свистели, свистели, как полоумные…

И я засунул два пальца в рот, и хотел свистнуть. И не получилось. Только вытошнило.

— Поздравляю вас, Тюхин! — сказала Захарина Гидасповна из Смольного. — Подобной реакции отторжения можно только позавидовать, не правда ли, Ссан Ссаныч, — обратилась она к державшему ее под руку заместителю.

Ссан Ссаныч, замещавший в то время Захарине Гидасповне мужа, крепко пожал мою мужественную, как он выразился, руку и посетовал на то, что ему лично отторгать решительно нечего. «Но вот то обстоятельство, — сказал он, — что вы, Тюхин, почему-то стоите опять в самом хвосте очереди, и это несмотря на героизм, проявленный под Кингисеппом, а также личное знакомство и даже любовь дорогой Идеи Марксжновны, вот это, Тюхин, не может не вызвать самого решительного протеста с нашей стороны». А когда они оба заметили вдруг, что жизнь, как это ни странно — идет, а часов у меня на руке — замечу попутно, снятых профурой Даздрапермой — нет, она Захарина Гидасповна — вынула из сумочки золотые карманные котлы знаменитой швейцарской фирмы «Мозер» и под аплодисменты вручила мне их с пожеланием дальнейших подвигов и успехов. Я открыл крышку и обмер. И вовсе не потому, что на крышке имела место изящная, с вензелями гравировочка: «В. Тюхину-Эмскому — поэту и певцу от благодарной Партии» — нет, совсем не поэтому. Хотя и это — сами понимаете! Но время, время, которое было на циферблате — 6 часов 01 минуты — оно заставило меня, заполошенно всплеснув руками, броситься к условленному месту и только споткнувшись об лежавшего ничком Померанца — на этот раз шальная пуля попала ему прямо в сердце — только упав и снова взглянув на часы, я сообразил, что паника несколько преждевременна — стрелочка, хоть и бежала вприпрыжку, но совсем в другую сторону, нежели на «роллексах», а следовательно — я успевал как раз вовремя. Чика-в-чику, как говорили в нашем дворе…