— И тем не менее, — раздался знакомый шепоток над моим левым ухом, тем не менее, Тюхин, это именно он. Вождь, Сподвижник, Автор знаменитого, поистине эпохального… м-ме… доклада. Но как вы только что изволили заметить, друг мой: увы, увы! Произошла накладочка, досадный, так сказать, сбой в компьютерной… м-ме… программе. Брачок-с! В предначертанной Теорией Неизбежности час Член Политбюро хоть и воскрес, но, к сожалению, не совсем качественно. С нетерпением ожидался Андрей Андреевич Жданов, а имел место Апрель Апрелевич Джанов. Ничего не поделаешь, Тюхин, и нам не чуждо ничто… м-ме… человеческое!.. Да-да, голубчик! А вы как думали?! Ведь ежели вы приняли нас за… м-ме… ангелов, вы просто не марксист!.. Или все же — марксист, а, Тюхин?..

— Знаете, Ричард Иванович, — совершенно искренне сказал я, — еще немного — и, ей-Богу, — стану! Только теперь уж не так, как раньше. По-настоящему!..

— Тут ведь вот какой кунштюк, солнышко вы мое ненаглядное, — одушевился Ричард Зоркий, — с одной стороны — таки-да: порядочки в наших палестинах, сами видите, странные. Но ведь с другой-то — и у вас там, голубчик, далеко не Германия. И в вашей… м-ме… Черномырдии, незабвенный мой, теория и практика, как… как мой Кузя и финансовая дисциплина! — и тут Ричард Иванович хохотнул и могилкой пахнуло на меня, грешного. Вот и этот А. А., извините за выражение! Казалось бы, — столько дел, воскресай по-хорошему, берись засучив рукава за работенку: тут тебе и борьба с космополитами, и эти ваши… м-ме… нехорошие журнальчики… Как их?

— «Звезда» и «Ленинград».

— Ну, вот видите — как ни крути — опять Ленинград. А звезда-то какая — поди, Давидова?.. Ах, Тюхин-Тюхин, сколько дел, сколько процессов еще впереди!..

Я украдкой глянул на него и, знаете, даже вздрогнул. Очень уж изменился Ричард Иванович Зоркий за годы нашей долгой разлуки: похорошел, окреп, вымолодился, сменил соломенную шляпу на фетровую, а эти черные свои очки — на пенсне, стеклышки которого, как то окно в светелочке моей возлюбленной, были непроницаемо-белые. Исчезла и его анекдотическая луначарско-бабуринская бороденка клинышком. Одни усики от нее и остались квадратиком, как у т. Молотова. Или у т. Кагановича, или, скажем, у гражданина Б., Зловредия Падловича, относительно самочувствия которого здесь как-то подозрительно помалкивали.

Тем временем короткий траурный митинг подошел к концу. Четверо ухватливых молодых людей в габардине сбросили бездыханное тело товарища Джанова на трамвайные пути. Скырготнули динамики. Послышался приглушенный бабий смешок, шиканье, щелчок. И наконец — Голос, такой знакомый, уже почти родной:

— Говорыть Штап!

Воцарилась тишина. У кого-то выпал и звонко запрыгал по булыжникам серебряный доллар.

— Рэхион, слухай мой команду! — как на параде гулко, с отголосками загрохотал Дежурный по Куфне. — Приказываю капытану Бэсхвамыльному зачытать мой новый прыказ!.. Пока усе!.. Конэц… отстань, сатана!.. конэц связи!..

Динамик заверещал, раздался подозрительно знакомый хохоточек. На всю площадь опять щелкнуло.

— Р-равняйсь!.. Сыр-рна! — скомандовала трансляция еще одним до боли не чужим голосом. — Слушай приказ Верховного Главнокомандующего. «Во изменение моего предыдущего Приказа, приказываю: пункт три — на территории вверенного мне Укрепрегиона считать вечную память о Жданове А. А. утратившей силу. Пункт два: признать недействительным его физическое тело, личное дело и творческое наследие. Пункт один: доклад товарища А. А. Жданова заменить докладом товарища Р. И. Зоркого „Клеветническая „Химериада“ В. Тюхина-Эмского как кривое зеркало пост-Пердегласа“. Подпись: ВГСЗУ Мандула — самый старший сержант всех времен и народов»*. Вольна-а!.. Дезинтеграторам приступить к дезинтеграции!

К распростертому на мостовой телу задним ходом подъехали три гэбэшных фургона. Точно питерские помоечные чайки полетели из них, плеща страницами, труды так и не воскресшего идеолога: политиздатовские брошюры, протоколы, постановления, сборники докладов, телеграммы, письма, резолюции…

Я медленно приходил в себя. Ричард Иванович стоял передо мной на коленях, свесив повинную голову.

— Каюсь, наказание вы мое, — горестно шептал он, — виноват-с, не выдержал… м-ме… нечеловеческих пыток Афедронова. Дрогнул, такой я сякой!.. А потом — вы ведь, Тюхин, тоже… м-ме… Ну, помните про плакатик?.. Так что — долг платежом…

Голова у меня подергивалась, совесть поскуливала, как побитая собачонка. Состояние было препакостное.

— А-а, да чего уж там… — прерывисто вздохнул я, помогая подняться товарищу по несчастью.

Через пару — по моим часам — секунд над тем местом, где лежал несостоявшийся соратник Ионы Варфоломеевича вырос высоченный курган макулатуры. Из фургона выпрыгнули два шустрых огнеметчика в куцых маршальских мундирчиках. Засмердело бензинчиком. Зафуркали ранцевые опрыскиватели.

В цистерне «поливалки» отворилась хорошо замаскированная задняя дверь и на свет Божий вылез весь какой-то мокрый и взъерошенный товарищ капитан. Вослед ему вылетела фуражка. Растерянно отряхиваясь, товарищ капитан поднял ее и надел задом наперед на голову. К его чести надо сказать, что к кургану он подошел уже четким строевым шагом. Зазвучала барабанная дробь. Товарищу Бесфамильному подали злосчастный факел. Скрежетнув зубами на всю площадь, он сделал стойку на одной ноге и, наклонившись, поджег.

Слушайте, с чего это вы взяли, будто все рукописи не горят?! Полыхнуло так, что даже метрах в тридцати, там, где стояли мы с Ричардом Ивановичем, чертям тошно стало. Зоркий, знаете, аж за живот схватился.

— Эх! — вырвалось у него. — Эх, жизнь наша — порох!..

Творческое наследие Андрея Андреевича запылало страшным денатуратным огнем.

— Ну и как же это все называется? — глядя на пламя, от которого мне, Тюхину, не было ни жарко, ни холодно, спросил я, Эмский.

— А так… м-ме… и называется: дезинтеграция. Была страна — и не стало. Был человек — глядишь, и тоже нету. Только лагерная пыль по ветру, да бомж на безымянном бугорочке, любознательный вы мой…

— А как же история? — поймав на ладонь листочек, каковой сгорел и не обжег, грустно спросил я. — Его, Андрей Андреича, вклад? А блокада, а благодарная людская память?.. Или та же телеграммка! Как с телеграммкой-то быть, с той самой, Ричард Иванович, сочинской?

— Это от 25-го сентября 36-го года? О назначении… м-ме… Ежова Н. И. на пост наркомвнудела?.. Эх, батенька, экий вы, право, несообразительный! То-то велика беда — телеграммка! Будто без нее и дела не будет!.. В том-то и дело, Тюхин, что — будет! У нас ведь как — все наоборот у нас, не как… м-ме… у людей! Сначала у нас дела — с размахом, с претензией на эпохальность. А потом уж — как водится — решения, оргвыводы, прокурорские проверки. И опять же — дела. Политические, на худой конец — уголовные… Так что эти ваши, голубчик, репрессии — они ведь все одно состоятся. Уж в этом-то можете быть уверены! А что касаемо памяти, суперпроницательный вы мой, так на то и Афедроновы! Вышибут, да и дело с концом!..

В это время толпа еще разок дружно ахнула. Сугубая сила пламени вздела несчастного Апреля Апрелевича с булыжной мостовой. Могу поклясться видел, собственными глазами лицезрел, как он с достоинством выпрямился и простер правую руку вперед! Рот его при этом — открывался и закрывался, глаза моргали!..

— Ишь — опомнился! Поздно, раньше надо было! — недовольно пробурчал Ричард Иванович. — Знали бы вы, Тюхин, как мы с ним намаялись. Мыслимое ли дело — член Политбюро, а по-русски ни бэ, ни м-мэ, ни кукареку. Я уж и так и сяк. Ну, думаю, турок! А он… — Тут у Ричарда Ивановича даже подбородок задрожал. — А он ведь, Тюхин, на поверку-то и впрямь оказался… м-ме… младоазербайджанцем. Потому и Джанов… — Он вздохнул. — А как следствие — А. Ф. Дронов. Кстати, все забываю спросить, он вам ноги на спор не перешибал — вот этак вот — ребром ладони?.. Перешибал!.. Ах, Афедронов, Афедронов! Он ведь, между нами, одного своего товарища сначала оклеветал, а потом и ликвидировал. Говоря по-нашему, по-русски: сначала стукнул, а потом еще и шлепнул!..