— Фифа-то фифой, — заканчивая свою исповедь, философски заметил я, но не есть ли тот стройный, о четырех златых пуговицах камерунец, а уместнее сказать — якобы камерунец, не есть ли он — через трансформу отца — как бы я сам, но в некоем гиперболизированном, что ли, негативном, бля, варианте?..

Повествование мое было выслушано с глубоким, неподдельным интересом. Несколько раз в течение рассказа дорогой товарищ С. вынимал изо рта трубку, качал головой, интернационально цокал языком, дважды восклицал «вах-вах-вах!» и один раз в сердцах выразился по-русски. Дослушав до конца, он смахнул Великую или Тихую слезинку сгибом указательного пальца и сказал:

— Таких, как ви, Тюхин, стрэлять — мало! Убэрите рэвольвэр, таварищ Камю, ми падумаем. Ми падумаем и решим вместе, какого наказания заслуживает чэлавэк, назвавший однаво великого чэловэка високим именем другого, тоже видающегося таварища…

От спины моей оттолкнулось. Лишившись ставшей уже привычной подпорки, я художественно всплеснул руками и упал затылком на булыжник. Единственное, что я успел сделать, падая навзничь, так это — козырнуть. Четко, по-армейски, приложив ладонь не к пустой голове, как это случилось со мной однажды, когда в сортир вошел сам товарищ старшина Сундуков, а — в полном соответствии с Уставом — к лагерной своей полосатой камилавочке…

Когда я очнулся, уже вовсю светало. Рынок был пуст. Один Иосиф Виссарионович, облизывая окровавленные усы, сидел передо мной на простом, как смертная казнь через повешение, табурете.

— Вот ви считаете себя тоже паэтом, Тюхин, — глядя на меня сверху вниз, сказал самый великий и самый усатый из всех творивших под Иродиадиной титькой сочинителей стихов, — ну, а песни, наши по-русски раздольные, помогающие строить и жить песни, ви пишете?

— Так точно, товарищ Сталин! — сказал я.

— А это не ваша песня — «Ивушка зэленая, над рэкой скланенная», Тюхин?

— Эх… никак нет! — слабым от потери крови голосом, ответил я.

Господи, какое же это счастье, что родители с младых волос приучили меня говорить правду, только правду и ничего, кроме правды! Пыхнув трубочкой, Главный Упырь Всех Времен и Народов посмотрел на меня с явным одобрением, не побоюсь этого слова — с любовью.

— Каварный враг, дарагой таварищ Тюхин, даже харошую саветскую песню сделал сваим каварным аружием…

Щеки у него были розовенькие, вид цветущий. «Насосался, родимый,» подумал я.

— Ви думаете, случайно в слове «ивушка» маи лычные инициалы, Тюхин, «И» и «В»? Правильно думаете — нэ случайно! Зададим вапрос: пэрэд кем скланил автор песни нэсгибаемого таварища Сталина. Пэрэд какой рэкой? Пэрэд вэликой русской рэкой Волгой, на каторой радился самый вэликий, самый чэловечный Гэний Чэловэчества — таварищ…

— Константин Петрович Иванов! — не подкачал я.

Иосиф Виссарионович одобрительно пукнул… То есть, прошу прощения пыкнул.

— Таварища Сталина, Тюхин, скланили над рэкой, олицетварающей глубачайшее па мисли учэние нашего дарагого Ильи Владимировича Левина. Напрашивается вапрос: зачэм? А затэм, чтобы нэ умеющего плавать Важдя сталкнуть, пользуясь его давэрчивостью, в бэздонную бэздну!..

Невзирая на слабость, я встал, как встают волосы на голове.

— Но есть другие песни, товарищ Сталин! — сказал я.

— Например?

И он тоже встал. И мы втроем — Он, я и неизвестно как очутившаяся в моем кармане радиофицированная Вставная Челюсть — спели хором партийный гимн.

Когда кончились слова, Он по-родственнему просто спросил меня:

— Ви каво ждете, Тюхин, малчика или дэвочку? Если будит малчик, назовите его Ивгением. Хорошее имя И. В. Гений. — И он подкинул на руке подозрительно непохожий на лимон предмет — здоровенный, должно быть, мичуринский, с крупными квадратными насечками, карандашным запалом и колечком. Он подкинул эту самую лимонку и мудро усмехнулся в перепачканные кровью усы, весь такой в профиль чеканный на фоне розового рассветного инфра-моря. Как на военной медали.

Дунул ветерок. От трубочки пахнуло инфернальной серой. Ричардом Ивановичем повеяло на меня.

— Нэ слышу атвэта, Тюхин! — сказал проступающий Исрофил Велиарьевич, он же — Сатанаил, он же — Вестник Страшного Суда.

И я вздрогнул. Я отпрянул в ужасе. Потому что на виске, которым он неосторожно повернулся ко мне, зияла жуткая, с красную революционную гвоздику величиной, рана.

— Так вот оно что, — догадался я, — так стало быть, и на вас, дорогой Душегуб Кровососович, нашелся свой неизбежный финкельштейн с альпенштоком! А значит, — не там, так — здесь, но неотвратимо не смотря ни на что, Господи!.. И выходит, она воистину истинна — новая вера моя! За все, слышите, за все, на Земле содеянное, придется держать ответ. Рано или поздно, Господи, но всенепременно! И судить тебя, Тюхина, будут тем самым судом, который ты сам же себе и уготовил. И никого из страждущих не минет чаша сия. И это говорю вам я, новый Свидетель и Очевидец!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Или это был лопнувший чумной бубон?..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Нет, — с горечью возразил Рамбер, — вам этого не понять. Вашими устами вещает разум, вы живете в мире абстракций.

Доктор вскинул глаза на статую Республики и ответил, что вряд ли его устами вещает разум, в этом он не уверен, скорее уж очевидность, а это не всегда одно и то же».

Альбер Камю. «Чума»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…сгинул, развеялся, как черный морок, бесследно исчез, засвеченный. Одна лишь граната да смертная немочь души от него, химероида, и остались.

Пошатываясь, я побрел дальше. Зачем? куда? — неведомо.

За белой Иродиадой проскакала черная, за черной — красная, а я все не мог найти их — моих дорогих, моих навеки потерянных.

Уже на исходе сил вернулся я к Червонному морю. Рынок был пуст. Точнее, почти пуст, ибо тень замученного Померанца, механически махавшего метлой, была уже почти прозрачна, точнее — призрачна.

В торговых рядах коротал вечность последний продавец. И хотя на нем была карнавальная полумаска с чужими, перепачканными кровью усами, я его, уголовника, сразу же узнал.

На прилавке перед ним была табличка:

АПЕЛСЫН-ЛЫМОН. ЦИНА ДАГАВОРНАЯ.

(ДАГАВОР ДАРОЖИ ДЕНИГ)

Мой сосед по этажу почти не изменился за время нашей разлуки: та же анекдотическая кавказская кепка, те же глуповатые, навыкате, под маской, глаза. Он был такой же небритый, как в ту ночь, когда всучил мне свои погибельные порошочки и когда у него на горле, конечно же, не было свежехонькой и страшенной — от уха до уха — ножевой раны. Судя по всему то, чем хмырь уже дважды грозил мне, по железному закону Материализации Сказанного (зМС), который, кстати сказать, я довольно подробно обосновал в «Химериаде», с ним и стряслось. Гражданина Хасбулатова, если эта фамилия соответствовала действительности, зарезали. Беспощадно и квалифицированно, как ритуального барана. Но не эта чудовищная рана — видывали и похлеще! — поразила меня, когда я подошел к нему поближе. В левом ухе человека, которого Вождь Всего Прогрессивного Человечества назвал непонятно почему товарищем Камю, поблескивала золотая, со знаком Зодиака, сережка, не опознать которую я, конечно же, не мог, потому как сам же и приобрел ее в ювелирном магазинчике на Фултон-стрит в Бруклине. Страшное подозрение, все это время тлевшее в душе моей, как в торфе, вырвалось наружу.

— Ну хорошо, — голосом, не предвещающим ничего хорошего начал я, меня, простого советского человека по фамилии Тюхин, невозможно удивить табличкой, на которой предлагается товар, какового нет в наличии. С трудом, но могу все же допустить, что у двух граждан СССР могут совпасть место, год, месяц и день рождения. Но, простите, когда у этих товарищей оказывается одна жена, брак с которой зарегистрирован одним и тем же отделом ЗАГСа, в один и тот же год и даже день — вот сие, любезный, уже выше моего тюхинского разумения!..