— Обжиматься — в сад под розочки, а морды бить — на рынок. Может, там нищебродов развлечете! — он все еще орал, делал вид, что ярится, но и в голосе, и на лице злорадства было больше, чем возмущения. — А сейчас — по углам, оба. И чтобы я от вас даже шороха не слышал.

Когда семинарский колокол отбил окончание занятий и ученики, похватав накидки, заторопились вон из зала, Нарайн нарочно копался дольше всех: тщательно зашнуровывал сапоги, застегивал плащ, расправлял складки — не хотелось уходить в толпе сокурсников и снова выслушивать историю о том, кто кому не нравится. Но, выйдя на площадь, он снова увидел Гайяри. Тот стоял у ближайшего к семинарии малого фонтана, мочил под струей руку и прикладывал к лицу. Губа его уже начала вспухать кровоподтеком. Нарайн насторожился: чего он тут торчит? Еще не все сказал? Или на самом деле хотел уменьшить отек и боль холодом? В любом случае сбегать от него теперь было бы глупо. И стыдно.

Тем более стыдно, что, если разобраться, досталось-то не Нарайну — с виду Нарайн победил.

Сбитые костяшки сразу засвербели. Он сжал и разжал кулак, потер ссадину левой ладонью. Ведь и правда, врезал со всей дури — зачем? Лежачего бить бесчестно, а Гайи лежал, как побежденный, и сопротивляться даже не пробовал. Подумаешь, посмеялся — велика невидаль! Он надо всем смеется. И, может быть, не притворяется даже, просто натура такая. А того бергота на арене приказал убить избранник. И, кто знает, захотел бы славнейший Лен крови, если бы не стычка с его, Нарайна, отцом?..

А Гайи — не мог же он так нагло нарушить правила и пощадить? Или мог?

Да какая разница?! Сегодня-то правила нарушил Нарайн.

Нарайн подошел ближе и остановился.

— Похоже, распухнет знатно…

Гайи оглянулся, осторожно сплюнул кровь и ответил, стараясь шевелить одной стороной губ:

— Не страшно, хуже бывало.

К другой, отечной стороне он приложил влажные пальцы. Нарайн снова глянул на свою разбитую руку: да… не сравнить.

— Я не хотел тебя бить. Не так сильно, — и замялся. Зачем ударил, он даже себе объяснить не мог. — Так вышло.

— Брось. Сказал же: не страшно. Сам нарывался — сам получил, — сейчас он говорил как с другом, без тени насмешки или какого-то скрытого смысла. Так разговаривать Нарайну нравилось. — А как ты тогда упал? Мягко, будто летел, а не падал.

Нарайн усмехнулся, тоже беззлобно, по-приятельски:

— Механика. Естественные науки тоже кое-чего стоят.

— Механика, значит? Запомню.

А когда они вместе как добрые знакомые, перебрасываясь замечаниями о сокурсниках и наставниках, направились к конюшням, стычка в гимнастическом зале вообще начала представляться не иначе как большой удачей. Если они с Гайяри подружатся, Салема будет счастлива. Ради ее счастья, ради мира в их будущей семье можно было потерпеть и позорный поединок, и насмешки.

С уздечкой и седлом Гайяри тоже справился быстрее, но уже верхом остановился и вместо прощания сказал:

— А ты ничего, славный Орс, не такой остолоп, как я думал. Даже и поговорить с тобой, оказывается, приятно.

— Ты тоже не такой спесивый прохвост, каким кажешься, — не остался в долгу Нарайн.

— Не спеши с выводами, славный, — Гайяри криво улыбнулся распухшими губами, но тут же согнал улыбку и продолжил уже серьезно: — А про женитьбу вашу дурацкую я не шутил. Откажись.

Что, опять? Нарайн от досады даже подпругу затягивать бросил. Только вот над ответом раздумывать не пришлось:

— Нет, и не мечтай — этого не будет.

Вот и кончилась дружба, не начавшись. Не стоило верить в искренность Гайяри Вейза, ох не стоило. Этот красавчик всегда играет и сам, наверное, забыл, есть ли в мире что настоящее.

— Не навсегда. Скажи ей, что надо подождать года два, — он глянул так, словно на базаре к товару приценивался, — ладно, год. Сейчас не время.

— Это еще почему? Потому что «я ребенок»? Или потому, что наши славнейшие договориться не могут?

— Потому что будет война.

Надо же! Вот и Вейзы о войне заговорили. Неужели поверили наконец? Впрочем, никакая война ничего не значила для них с Салемой. Она его любит — это главное. А война… что ж, будет — значит, переживут. Вместе.

— Тем более торопиться надо. Мало ли как потом сложится?

— Потом — я сам тебе ее отдам. Через год. Решай, ну?

Нарайн поднял голову и посмотрел в глаза.

— А Салему ты спросил? Она согласна?

Гайяри не ответил, но и так было ясно: не спросил и не спросит. Потому что понимает, она не согласится. Ни за что не согласится! И это самое главное.

— Значит, нет? — Гайяри зло сощурился и, поддав в бока лошади, ускакал к Вечноцветущей. — Пожалеешь еще… — донеслось последнее напутствие.

Угроза? Нарайн только усмехнулся и снова занялся подпругой. Пусть попробует отнять у него Салему, и тогда неизвестно, кто пожалеет. Конечно, драться, как демон бездны, дано не каждому, только кулак и меч — это не вся сила. Настоящая сила в разуме. А уж в том, кто из них двоих умнее, Нарайн никогда не сомневался.

Глава 12

Гайяри отмахал уже половину Стрелы Диатрена, прежде чем опомнился. Невысокий хрупкий на вид Задира был на диво вынослив и любил побегать, но проскакать столько было слишком даже для него. Гайяри перевел коня на рысь, а потом и вовсе спешился, накрыл его потный круп своим плащом и повел в поводу.

Не важно, пешком или верхом, прогулки по Стреле Диатрена Гайяри всегда нравились. Родовые особняки патриархов окружали сады, самшитовые и кипарисовые аллеи, и даже целые рощи дубов и сосен, в которых можно было бродить, как в диких лесах, прислушиваясь к крикам птиц и легкому шелесту ветра в кронах, вдыхая влажный запах мха, травы и прелых листьев. Тут он как нигде тонко и глубоко воспринимал мир: видел дальше, слышал больше и острее чуял. Мог по взмаху крыла опознать каждую пичугу и каждый ветерок — по следу его дыхания на щеке. Он ощущал себя вершителем, наследником знаменитого предка, пусть и с запретом на высокое искусство. Это помогало понять самого себя, истинные свои желания и приносило умиротворение.

Только не сегодня. Сегодня саднили разбитые губы и в раненой ноге, растревоженной возней с этим Орсом, все сильнее пекло и дергало. К тому же солнце уже склонилось к крышам, дневная жара сменилась свежим ветром, насквозь пронизывающим тонкую тунику. А больше всего злило то, что не удалось убедить Нарайна… что там убедить! Все ухищрения даже поколебать его решимость не смогли!.. Нарайн — простодушный мальчишка, смеяться над ним одно удовольствие. Но он не глупец, не трус и Салему любит по-настоящему. Отступится такой, как же… Наивность упрямству не помеха: чем меньше знаешь жизнь, тем больше веришь в свои силы.

Надо было пугать сильнее? Может, вообще честно поделиться собственными опасениями?

И выдать планы отца врагу? Это славнейшему Геленну Вейзу по вкусу не пришлось бы… а что, разве славнейшему Геленну понравится, если тень умгарского миротворца упадет и на его любимую дочь? Нет, отец не простит… Гайяри сам никогда себе не простит, если пострадает Салема. Какое уж тут умиротворение?

Родной дом встретил Гайяри радостным гомоном и предпраздничной суетой: трое невольников из числа домашней прислуги подрезали кусты и стригли траву на лужайке, еще пятеро мели двор, намывали фасад, развешивали цветные фонарики. Кто-то возился во дворе, кто-то хлопотал в комнатах. Через оконный проем он увидел Рахмини. Шиварийка, уперев руки в мясистые бедра, распоряжалась поломойками. А потом приметил и мать: худая, бледная и как обычно хмурая Бьенна Вейз отчитывала за что-то девчонку в пестром сари, но, увидев его, тут же забыла о служанке и поспешила навстречу.

Упреки начались прямо от двери:

— Милый мой, наконец-то! Я с утра места себе не нахожу — только и смотрю на ворота. Совсем мать не жалеешь! Ведь еще и двух дней не прошло…

Но увидев разбитые губы, пропитанную кровью повязку и то, как ее сын ковыляет, едва наступая на ногу и кривясь от боли, испугалась уже по-настоящему. Забыв о собственных немощах, подхватила под руку, а потом начала приказывать невольникам, да не как обычно, громко и плаксиво, а вполголоса, спокойно, но твердо: