— Ману, сюда, быстро. Проводи господина в дом. А ты, Суни — коня забери, да смотри: мастеру Ияду лично с рук на руки передай, понял? Если что не так — ответишь.

В доме Вейзов все, от доверенной прислуги в покоях до последнего садовника или поваренка, давно усвоили, пока госпожа Бьенна громко бранится и плачется, она, в сущности добрая женщина, желает внимания и сочувствия, а не послушания. Но если она начинала говорить тихо, значит, в самом деле взволнована и приступ недалек.

И Гайяри, как старший сын, знал об этом лучше всех. Жалобы и слезы матери он слышал по десять раз на дню и привык пропускать мимо ушей. Но пугать всерьез, рискуя ее слабым здоровьем, не хотел. Поэтому покорно позволил подоспевшей на зов хозяйки банщице помыть себя, переодеть и устроить на террасе, обложив подушками раненую ногу. А когда славная Бьенна Вейз явилась к нему с лечебной мазью, чтобы собственноручно заняться перевязкой — и вовсе расслабился, захотелось побыть не демоном арены и не интриганом, строящим хитроумные планы, а маленьким мальчиком, уставшим от боли и ответственности.

— Где ты был? — спросила она все тем же строгим голосом, густо намазывая рану на бедре. — У славнейшего Лена?

— Не-а…

Мазь приятно холодила, пахла травами и почти сразу снимала боль. Это было так восхитительно, что хотелось погрузиться в целительный аромат и утонуть, а не отвечать на расспросы.

Но мать не отступалась:

— Если ты был с ним, если это Айсинар тебя так разукрасил, я оскоплю его собственными руками. Так и передай.

— Нет же, мам! — Гайяри засмеялся, но быстро спохватился: губы все еще болели. — Я был не у славнейшего Лена, а в семинарии, на уроке атлетики и боя.

— Конечно, так все и было… — согласилась мать, ясно давая понять, что ни слову не верит.

— Да не вру я!

Она как раз закончила перевязывать ногу и, вновь зачерпнув мази, потянулась к лицу.

— Помолчи и не вертись.

Мазь коснулась губ, рану остро защипало, но даже это жжение и горечь облегчали боль. Гайяри дождался, пока нежные пальцы матери вотрут в кожу все до капли, и добавил:

— И меня нельзя… — как ты говоришь? — «разукрасить», если я сам не захочу.

— Значит, сам захотел?

Он кивнул.

— Что ж, выходит, мой красивый златокудрый первенец на деле глупее неотесанного шиварийского горца. Жаль.

Она вытерла пальцы об остатки перевязочной ткани, прикрыла ей же горшочек с мазью, поднялась и добавила:

— А был бы чуть умнее, думал бы не про драки и не про избранника Айсинара, а, например, про Лолию Мор: чудесная девочка, сильный род.

Жадные требовательные губы, груди пышные и тяжелые, как у взрослой женщины, умелые в ласках пальчики — вот что такое Лолия Мор… даже имя ее пахло грозой, горьким миндалем и померанцем. Дерзкая девчонка, под стать ему самому. Если бы Гайяри искал подругу, то, наверное, согласился бы: Лолия — то, что надо. Интересно, много ли знала про нее матушка? Быть может, кто-то из слуг донес про их слишком откровенные игры? Вот мать и решила их сосватать. Но то, как чудесная девочка сбила ее первенца с ног магическим ветром, славная Бьенна Вейз не знает наверняка. А если бы знала, назвала бы Лоли совсем по-другому.

— С такой женой, — продолжала мать, — ты сам лет через пятнадцать-двадцать мог бы стать избранником.

Она еще договорить не успела, как на террасу выбежала Салема, а следом за ней — та самая Лолия Мор. Увидев мать, они замешкались у входа, перешептываясь и хихикая, но та только рукой махнула: ладно, мол, никому ваши секреты не нужны, и сразу же вышла.

Девчонки обрадовались, что их не гонят, и тут же уселись на скамью рядом. Лолия потянулась и ласково коснулась его щеки. Трогать разбитые губы, видимо, не решилась:

— Больно?

— Не страшно, — ответил он, — только целоваться пока не получится.

— Ну вот… — она кокетливо надула губки, но тут же сменила гнев на милость и спросила: — а есть-то хоть сможешь? Мы назавтра печенья напекли, очень вкусного.

— Зайчиков и журавликов, — подтвердила Сали, — целое блюдо, и даже не все вошло.

У девушек и правда остались следы муки в волосах, а пахло от них сегодня не духами и грозой, а ванилью и сливками.

— Это здорово! — обрадовался Гайяри. — Как раз с утра не ел, тащите сюда ваше печенье.

— Ты что! Сегодня нельзя! — всплеснула руками Салема. — Это на праздник, подношение Младшей Творящей! Съешь сегодня — она разгневается, и никто тебя не полюбит.

— И правда, нельзя, не полюбят — страсти какие! — охотно согласился Гайяри. — Тащите тогда мяса. А журавликами своими ты меня завтра угостишь.

Салема замерла на миг, посмотрела на него загадочно, многозначительно, даже щеки чуть порозовели, а потом с улыбкой ответила:

— Завтра Лоли тебя угостит. А сейчас мы жаркого принесем.

И девушки радостно поспешили на кухню.

— Побольше! — крикнул им вслед Гайяри. — И хлеба с сыром! И кислого молока!..

Вернулись они с огромным блюдом, на котором лежали куски жареной телятины, сыра и с десяток свежих лепешек. В довершение к этому — гранатовый соус и кувшин вина вместо простокваши.

— Мама велела, — пояснила Сали, — сказала сильно не разбавлять, мол, тебе полезно, — и добавила: — от больной головы!

И обе захихикали, словно для них в этой глупой шутке был какой-то особый смысл.

Двигать онемевшую от мази ногу не хотелось, да и вообще после всех приключений было лень лишний раз шевелиться, поэтому Гайяри устроил поднос прямо на коленях. Девушки тоже примостились вокруг: Лолия — на скамью, а Салема, сбросив несколько подушек, уселась на полу. Еды с лихвой хватило бы на троих, но подруги почти не ели, зато вовсю угощали его, будто он вдруг оказался совершенно немощным или потерял обе руки. Это его насторожило: с чего бы так бурно веселиться и так нарочито-заботливо толкать ему в рот лучшие куски?

Ладно, Лолию понять было можно: она влюблена, а он пообещал взаимность. Но Сали? Даже позавчера, когда он и вправду чуть не погиб, а рана была свежая и казалась опасной, она больше смеялась и подбадривала, чем нежничала.

Или всему виной то самое вино «от больных голов», всех трех сразу?

Девчонки и правда казались слегка захмелевшими. Лолия красовалась в хитоне, расшитом цветным шелком и мелким жемчугом, как будто день чествования Любви Творящей уже наступил. Двигалась она мягко и плавно, явно кокетничая, показывала все свои женские прелести. Мука, припорошившая диковинные цветы на груди, похоже, ее совсем не смущала.

Сали же, хрупкая и порывистая, как подросток, никак не могла усидеть на месте. В домашней тунике до колена, украшенной лишь простенькой вышивкой по низу, рядом с подругой выглядела быстрой ласточкой под крылом степенной райской птицы. Из украшений — только длинные серьги тонкой работы.

— Новые сережки? Дай, посмотрю? — спросил он.

Она тут же вспорхнула с пола и присела рядом.

— Отец к празднику подарил, — и наклонила голову, откидывая волосы. — Красиво, правда?

Тонкий золотой завиток заканчивался искристой каплей топаза… а чуть ниже — под бархатистой кожей едва заметно билась лиловая жилка, трогательная и беззащитная на открытой девичьей шее. Нежность к сестре, страх за ее судьбу сжали сердце, комом подкатили к горлу, мешая вдохнуть. Да, Салема знала толк в безделушках…

Праздник-праздник… какой же он глупец, что раньше не понял! Браки в день Любви Творящей освящены самой богиней. И пусть в это никто не верит — обычай оспаривают очень редко. Если сестренка решила сбежать к своему Нару, то сегодня ночью самое время. Оттого и на месте не сидится, и глаза сияют… бедная маленькая сестренка!

— Отец дома?

— У себя в кабинете, — она удивленно отстранилась, — а что?

— Повидать хочу.

Гайяри спустил поднос на пол, разбросал подушки и начал осторожно подниматься, опираясь на раненую ногу.

— Гайи! Мама строго-настрого запретила тебе вставать!

Ничего, нога почти не болела. Все-таки хорошо, что заживает на нем, как на собаке. Немного хромая, он пошел в дом, а Сали с подругой только улыбнулся да подмигнул на прощание.