— С пустым брюхом много не поговоришь. Голодный, он лишь о хлебе думает…

«Чужой хлеб горло дерет», — вспомнил Пулька-Поавила поговорку своего покойного отца. Это ему самому пришлось испытать не раз. До сих пор помнит, как мальчонкой ему пришлось грызть черствые куски подаяния…

— Не бойся, шкуры своей я не продал, — сказал Теппана, словно угадав мысли Пульки-Поавилы. Сказал он это почти шепотом: видимо, не хотел, чтобы слышали другие. А потом громко добавил, словно что-то само собой разумеющееся: — Вы, конечно, тоже вступите в отряд.

Поавила и Крикку-Карппа переглянулись. Они не успели ничего ответить, как в комнату вошел какой-то парень в простой рабочей одежде. Они едва узнали сына Охво Нийкканайнена. Пекка за эти годы так вырос, стал совсем взрослым, да к тому же вид у него был какой-то горестный, сумрачный. Он был чем-то так удручен, что даже не обрадовался, встретив земляков.

— Вчера у него случилась небольшая неприятность, — пояснил Теппана. — Не горюй ты, другую найдешь.

Пекка сидел и молчал.

— Да, пора на учения, — вспомнил Теппана и надел фуражку с зеленой кокардой, похожей на трехлистный клевер. — Я поговорю о вас с Ховаттой.

— Ховатта? Сын Хёкки-Хуотари? — догадался Крикку-Карппа.

— Так, значит, и он здесь? — удивился Поавила. — Гляди-ка ты!

— Ховатта теперь большой человек, — буркнул Пекка. — Начальник отряда. Майор.

— А ты почему не в отряде? — спросил Пулька-Поавила.

Пекка махнул рукой, но его жест был красноречивее слов.

— О какой это неприятности Теппана говорил? — не отставал Поавила.

Пекка нахмурил брови и опять промолчал. Он кусал губы, словно стараясь не расплакаться. Потом, так ничего и не ответив, взял из угла какие-то инструменты и вышел.

Пекка работал в депо, куда его устроил Кузовлев. По пути на работу он решил зайти к Матрене.

«Другую найдешь»… Теппане легко говорить. Он совсем другого склада человек и ко всему такому относится просто. А он так берег Матрену, словом боялся обидеть. Надо же было такой беде случиться…

Накануне Матрена пошла по ягоды. Ушла она версты за две по подужемской дороге. Там за ней увязались несколько английских солдат. Сперва они ходили поблизости, ели ягоды. Потом стали о чем-то переговариваться, нехорошо посмеиваться. Она испугалась, бросилась бежать. Они догнали ее. Что могла сделать она, слабая беззащитная девчонка?..

…Матрена лежала на кровати, зарывшись лицом в подушку, и плакала. Фомич сидел на своей табуретке и хмуро глядел перед собой. Пекка в растерянности остановился у порога. Матрена подняла голову, увидела его и, снова уткнувшись в мокрую от слез подушку, затряслась в безудержном плаче.

— Хватит реветь-то, — буркнул Фомич. — Слезами тут не поможешь.

Он тяжело поднялся со своей табуретки и прохрипел:

— Повесить мало… тоже освободители.

Пекка подошел к кровати и присел на край. Матрена зарыдала еще громче. Она была в отчаянии. Больше всего она боялась, что после того что случилось, Пекка бросит ее.

— Как же я теперь людям на глаза покажусь? — всхлипнула она, подняв голову. Крупные капли слез стекали по ее пухлым щекам.

— Ну, я пойду. А то мастер прогонит меня с работы, — сказал Пекка, вставая. — А после работы я опять приду.

Матрена хотела что-то сказать ему, но слова застряли в горле.

Мастер в депо действительно встретил Пекку руганью. Пекка стал оправдываться: мол, встретил земляков, вот и задержался.

— На этот раз я еще тебя прощу, — проворчал мастер. — Но заруби себе на носу, парень, что теперь в депо будут другие порядки, не то что при большевиках.

Кузовлев тоже для вида поворчал на Пекку: пусть мастер убедится, что он спуску своим подчиненным не дает. Когда мастер ушел, Пекка рассказал, где он был.

— Сволочи, — прошипел сквозь зубы Кузовлев.

— Вот бы из-за угла их… из винтовки бы, — с ненавистью прошептал Пекка.

— Не торопись ты. Я вечером схожу к бате, спрошу, что делать. А пока просверли-ка вот здесь…

Пекка и Кузовлев сблизились с того самого дня, как они на перроне распрощались с Михаилом Андреевичем. Они чуть ли не каждый день встречались после работы и вместе проводили время. В город они ходили редко — боялись барона Тизенхаузена. Англичане назначили барона комендантом города, и ребята старались не попадаться ему на глаза. Они вечерами отсиживались дома, говорили. Поговорить им было о чем. Как и всем другим красногвардейцам, им пришлось сдать винтовки, но они не забыли, что сказал на прощание Донов. Иногда в разговоре Кузовлев упоминал какого-то батю, у которого можно спросить совета, как им быть. Пекка не расспрашивал, что это за батя. Главное, он знал, что в городе есть люди, которые не покорились, которые готовятся нанести удар по захватчикам.

Просверлив отверстия в указанных местах, Пекка напомнил Кузовлеву:

— Заодно спроси у бати, как быть мне, вступать в отряд или не вступать. Хоть винтовку дадут.

«И не только винтовку, — подумал он. — Теппане вон сколько всего дали. Пулька-Поавила и Крикку-Карппа, наверно, тоже вступят в отряд».

Еще когда власть в Кеми была в руках уездного Совета, Ховатта с Теппаной собирались сформировать из карелов вооруженный отряд, чтобы изгнать белофиннов из родных деревень. И не их вина, что свое намерение они не успели тогда осуществить и что их неожиданно разоружили. Но они, так же как и многие другие карелы, не могли примириться с тем, что родной край по-прежнему оставался в руках пришедших из-за рубежа «братьев-соплеменников». Однажды они собрались в бараке и решили послать делегацию к англичанам. Выбрали Ховатту и еще четырех мужиков поголовастее. Пошли к капитану Годсону. Долго не могли добиться взаимопонимания. Только после пятой встречи были сформулированы условия, на которых был создан их отряд.

— Как вы намерены поступать, если пришлось бы с оружием в руках отражать нападение красных? — спросил Годсон.

— Но мы же только что условились, что должны воздерживаться от какой-то бы то ни было политической борьбы, — ответил Ховатта вежливо, но с достоинством.

Карелы, вступившие в отряд, были почти сплошь крестьяне. Одни возвращались с мировой войны и застряли в Кеми, потому что их деревни оказались занятыми белофиннами, другие были на заработках на Мурманке с самого начала строительства железной дороги, третьи, подобно Пульке-Поавиле и Крикку-Карппе, бежали из своих деревень, оккупированных захватчиками. Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги, когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии. И неудивительно, что карельский добровольческий отряд оказался ни белым, ни красным, вернее, в какой-то степени был тем и другим, что, естественно, отражалось на его действиях. Видимо, это впоследствии и смущало многих историков, писавших о событиях гражданской войны на севере Карелии, и они долго обходили молчанием вопрос о карельском добровольческом легионе, а если и упоминали о нем, то лишь вскользь.

Сами же добровольцы, вступившие в отряд, не очень-то задумывались над тем, кто они такие. Большинство из них полагали, что им не придется сражаться с красными, поскольку об этом имеется устная договоренность. Пока что они обучались военному делу на Лепострове, где им отдали два старых казарменных здания, построенных, может быть, еще в те времена, когда Кемь не была городом. В них всегда находился гарнизон русских солдат, численность которого менялась в зависимости от того, насколько прочной чувствовал свою власть тот или иной российский император.