Хуоти очнулся от раздумий. Голос показался ему знакомым. Не разбирая дороги, он бросился бежать в ту сторону, откуда донесся крик. Ветки били по лицу, носки пьекс цеплялись за сучья. Крик больше не повторился. Где-то совсем рядом послышалось пыхтение, сдавленный стон.

— Чего ты орешь, как поповская скотница? — прохрипел мужской голос по-фински.

Уже из-за деревьев Хуоти увидел Наталию, которая отчаянно боролась, пытаясь вырваться из рук какого-то солдата экспедиции. Солдат успел уже повалить ее и, зажимая одной рукой рот девушки, другой срывал с нее платье. Хуоти на бегу схватил большой угловатый камень и, не помня себя от охватившего гнева, с размаху опустил его на голову солдата. Белофинн дернулся и откинулся навзничь. Хуоти узнал в нем того самого молодого капрала, который играл в карты и расспрашивал Ханнеса о девушках.

Наталия, бледная и дрожащая, переводила непонимающий взгляд то на Хуоти, то на капрала.

— Что ты наделал? — насилу прошептала она сдавленным от ужаса голосом.

Только теперь до сознания Хуоти дошло, что он натворил. Ему стало страшно. Все произошло так неожиданно… Он схватил Наталию за руку.

— Уйдем.

Они долго шли молча. Наталия все еще тяжело дышала, машинально поправляла помятое платье.

— Пошла встречать коров, а он за мной, — заговорила она наконец.

Хуоти остановился.

— Учителя убили, — тихо сказал он дрогнувшим голосом.

— Где?

— Там, у реки. И язык отрезали.

— Ой-ой! Бедная Анни! Она и так все глаза выплакала.

И они молча стали спускаться с косогора. На прогоне они уже издали увидели двух финнов, шедших им навстречу.

— Почему де-де-вушка такая печальная? — спросил Остедт.

Наталия молча отвернулась и стегнула хворостиной чью-то отставшую корову. Когда белофинны отошли, она схватила Хуоти за руку.

— Ты боишься? — спросила она, заглядывая ему в лицо. — Ты весь побелел.

Хуоти перевел дыхание.

— Только бы не узнали, — тихо сказал он.

Возле амбара Крикку-Карппы они остановились, увидев Микки, который стоял на лестнице, приставленной к стене амбара, и что-то засовывал под стреху.

— Ханнес сшиб камнем, — пожаловался Микки, чуть не плача. — Один птенчик разбился…

Оказалось, Ханнес сшиб камнем воробьиное гнездо. Сам он стоял за углом амбара с папироской в зубах и, ухмыляясь, следил за Микки.

— Что тебе воробьи-то сделали? — спросил Хуоти у Ханнеса.

— Ну как, вышло? — кивнул Ханнес на Наталию и противно захихикал.

Хуоти рванулся к нему, но Наталия удержала его за рукав.

На перекрестке прогона они расстались. Наталия погнала скот Хилиппы к дому Малахвиэненов, а Хуоти пошел к жене учителя.

На следующий день белофинны хватились капрала и стали ходить по домам, расспрашивая жителей деревни, не видел ли кто капрала Мёнккёнена.

— Не пошел ли он удить рыбу на Калмолампи? — высказала предположение жена Хёкки-Хуотари.

Верстах в трех от деревни к северо-востоку было лесное озерко, прозванное кем-то «озером смерти». Вода в нем была черная-черная, глубины его никто не мерил, но все считали, что оно бездонное. Озерко кишмя-кишело рыбой, но ловить ее боялись. Говорили, будто бы дед старого Петри в свое время пошел туда на рыбалку и пропал, как в воду канул. С тех пор в деревне и жила вера, что Калмолампи поглотит каждого, кто осмелится закинуть удочку в его черную воду.

— Окунь там хорошо ловится, — стала нахваливать Паро, искоса поглядывая на белофиннов.

У Хёкки-Хуотари даже глаза округлились от удивления. Он что-то хотел сказать, но жена опередила его:

— Шел бы ты лучше пахать.

Иро тоже хотела заговорить с финнами, но, заметив сердитый взгляд матери, потупилась и сидела молча. Когда солдаты ушли, Паро обрушилась на дочь.

— Я тебе все волосы повыдеру, если увижу с этими бандитами! Ишь какая мамзель нашлась… Хуоти ей, видите ли, не пара… Все к Ханнесу липнет. Чего нюни распустила? Ну, живо, вымой посуду!

Побывали белофинны и у Хилиппы.

— А не подался ли он домой, как и Паюнен? — предположил Хилиппа.

На прошлой неделе солдат Паюнен самовольно ушел в Финляндию и обратно в гарнизон до сих пор не вернулся. Все полагали, что он вообще вряд ли вернется.

— Вполне возможно, — согласились с Хилиппой белофинны и прекратили поиски своего капрала. Все они рвались домой. Война в Финляндии уже давно кончилась, крестьян, служивших в белой армии, отпустили по домам — начинались полевые работы. А им все еще приходится торчать в этой глухой деревушке, где и есть-то нечего. Чего ради, спрашивается?

В скорбном молчании проводили жители деревни Степана Николаевича в последний путь. Сердца собравшихся возле его могилы близких и знакомых переполнял молчаливый гнев. Даже Анни плакала беззвучно. Это мрачное молчание было грознее всяких слов, ибо таилась в нем такая скорбь и такая ненависть, какой старое деревенское кладбище никогда не видело. Тяжелая тишина, установившаяся в деревне после похорон учителя, царила все лето. В деревне разговаривали шепотом. Только на дальних лесных покосах мужики давали волю своим чувствам.

— В субботу ездил с неводом. Опять ничего не попалось, — сетовал Крикку-Карппа в лесной избушке, где собрались косари, сообща заготовлявшие сено для коровенки жены покойного учителя. — Даже рыба в Пирттиярви пропала.

— Еще бы ей не пропасть, — пробурчал Поавила. — Глушат ее гранатами… Самим жрать нечего, а туда же, воевать…

И каждый раз, собравшись вместе, мужики приходили к одному выводу — как только начнутся темные ночи, надо будет подаваться на Мурманку.

— Надо бы всем миром такое решение принять, чтобы попросить помощь из Кеми, — размышлял Поавила.

— На моих ногах до Мурманки не доберешься, — сетовал Хёкка-Хуотари. — Такая все ломота…

Пока мужики были на покосе, белофинны отправили Доариэ и Паро на лодке за продовольствием и снаряжением, доставленным из Финляндии для экспедиции. На перевозе в лодку погрузили несколько мешков овсянки, какой-то фанерный ящик, бочку, от которой шел противный запах, и пулемет. В лодку сел также знакомый Доариэ «летописец» экспедиции и какой-то мужчина средних лет с ухоженной темной бородкой.

— Писатель, — шепнула Паро. Она вспомнила, что этот самый господин еще до войны проезжал через их деревню на оленьей упряжке, направляясь в Ухту.

Лодка тронулась. Паро правила, Доариэ гребла. Господа сидели на мешках с крупой.

— Как поживаете, сестрички? — спросил по-карельски писатель.

— Так и живем день за днем, а глядишь — неделя пролетела, — быстро ответила Паро и, зажав под мышкой кормовое весло, потуже затянула концы платка.

— Карелы за словом в карман не лезут, — заметил писатель.

— Я-то их знаю. — Магистр исподлобья взглянул на Паро, вспомнив, как эта женщина задрала перед ним подол.

— А что нам не жить, когда лодка полна хлеба, — продолжала Паро.

Ей вдруг пришла в голову озорная мысль.

Паро хорошо знала свой причал. Ей ли не знать, если она вот уже лет двадцать пять пристает к берегу у этой склонившейся над озером березы, то возвращаясь из леса, то с рыбалки. И не было случая, чтобы лодка у нее налетела на камень, скрытый под водой чуть правее от причала. Камень этот был коварный и наскочить на него легко. А что если… Место неглубокое, не утонешь… И Паро направила нагруженную до краев лодку прямо на камень. Днище заскрежетало, нос лодки задрался, а корма ушла под воду…

— Тону! — завизжала Паро, навалившись на борт так, что лодка чуть не перевернулась.

Писатель, прямо в новеньких желтых пьексах с высокими голенищами, прыгнул в воду и, сдвинув лодку с камня, подтянул ее к берегу.

— Все из-за тебя! — Паро сердито взглянула на магистра. — Расселся, что ничего не видно.

Где-то за Весанниеми грохнул взрыв, затем другой… Писатель и магистр вздрогнули.

— Это ваши рыбу глушат, — объяснила Паро, выжимая подол мокрой юбки.

По берегу проходил старый Петри с внучкой.