— Я поговорю с Рахьей, — пообещал он.

— Ишь, дьяволы, что задумали, — высказал свое мнение о гостях Кюллес-Матти. — Не выйдет. Нашего брата за кусок сала не купишь.

— У нас тут уже появились… всякие шептуны, — сказал Иво, помрачнев.

— Как там твой папаша поживает? — спросил Харьюла. — Не знает, наверно, что ты тут воюешь?

— Да, наверное, — ответил Иво как-то неохотно и опустил голову. Он сорвал веточку вереска и начал ощипывать ее.

Откуда Харьюла мог знать, что лучше бы ему не задавать свой вопрос?

— Ты к нам насовсем или проездом? — спросил Иво Харьюлу, отбросив веточку.

Яллу медлил, не зная, как ответить на этот неожиданный вопрос. Иво, решив, видимо, что Харьюла приехал к ним, чтобы вступить в легион, обратился к Кюллес-Матти:

— Матти, возьми его в свой взвод.

— Да я ненадолго, — как-то неестественно улыбнулся Харьюла. — Я в увольнении.

— А увольнительная у тебя есть?

Харьюла рассмеялся. Иво, с которым они вместе столько раз ходили к девушкам и который был моложе его по годам, требует от него увольнительную. Да еще таким официальным тоном, точно офицер. Харьюла не знал, что Иво, как полному Георгиевскому кавалеру, было присвоено офицерское звание и что задал он этот вопрос скорее по привычке.

— Паспортом бродяги всегда была котомка, только у меня и она осталась в Кеми, — ответил Харьюла, смеясь.

Но в глубине души он все же чувствовал, что поступил неправильно, когда, ничуть не задумавшись, спьяну сел в поезд и приехал сюда. Но признавать свою неправоту он не хотел даже перед самим собой, не говоря уже о других.

Иво пригласил их отведать глухаря, подстреленного — похвастался он — собственноручно на обратном пути из пограничной деревушки Кананен. Он ходил туда проверять, как легионеры охраняют границу. За ужином все хвалили похлебку из глухаря, заправленную, как принято у карелов, ржаной мукой. Говорили преимущественно об охоте. Потом Вастен и Ахава завели разговор о Красной Армии, о необходимости воинской дисциплины. Харьюле от этого разговора все больше становилось не по себе. Когда Иво предложил ему переночевать в штабном бараке, он отказался.

— Почему? — удивился Иво. Ему показалось, что Харьюла из-за чего-то обиделся.

Харьюла заверил, что неудобно ему ночевать в штабном бараке, что лучше, пожалуй, будет, если он пойдет к Кюллес-Матти.

По дороге он спросил у Матти, почему это Иво даже в лице изменился, когда речь зашла об его отце. Матти рассказал, в чем было дело.

Среди пленных белофиннов, взятых его взводом в бою под Алакуртти, оказался говоривший по-карельски старик с острой бородкой. Только в поезде, уже сопровождая пленных в Петроград, Кюллес-Матти узнал, что этот старик — отец его командира. Матти ожидал, что Иво спросит его об отце, поскольку уж Харьюла завел о нем разговор. Но Иво промолчал. Видно, он просто не мог говорить об этом: ведь, наверно, любому человеку тягостно вспоминать, как он вел допрос своего собственного отца…

— Вот оно что. Такое не каждый сможет сделать, — сказал Харьюла задумчиво, словно спрашивая у себя, хватило ли бы у него силы воли вести такой допрос.

— Да, не каждый, — согласился Кюллес-Матти. — Недаром в легионе в нем души не чают. На него можно положиться больше, чем на самого себя.

Когда они пришли в клетушку Кюллес-Матти, Татьяна уже спала. Матти пристроился на кровати возле жены, а Харьюла, расстелив свою тужурку на полу, тоже лег. Но заснуть ему не удалось: в голове засел разговор, который вели за ужином Иво и Вастен. У Харьюлы было такое чувство, что они, рассуждая о воинской дисциплине, вели речь именно о нем. Хотя у Харьюлы и были свои понятия относительно свободы, все же после этого разговора его охватило какое-то беспокойство, даже страх. Он считал себя человеком честным и таким, на которого можно положиться. Он тихо поднялся, накинул на плечи тужурку и вышел.

Харьюле повезло. В последнее время поезда на юг шли очень редко, но когда он пришел на полустанок, там стоял товарный поезд, направлявшийся на юг.

Ему пришлось прождать несколько часов. Поезд отправился лишь под утро. Харьюла вскочил на подножку вагона и, глядя на удаляющиеся в предутренний сумрак холмы Сантавуори, подумал про себя: «Эх, опоздал я…»

Неподалеку от станции Кемь в одном из бараков помещалась столовая железнодорожников. Открыли ее месяц тому назад, чтобы хоть немного улучшить питание рабочих железной дороги и их семей. Открывая столовую, председатель профкома депо сказал, что через каких-нибудь два-три года все будут жить в коммунах и питаться в столовых. Поэтому, видимо, столовую и стали называть коммуналкой. Официантов в столовой не было, и это тоже объяснялось тем, что предназначена она была не для господ, которым еду надо подавать наготово на стол, а для тех, кто работал и с оружием в руках защищал город.

В столовой было людно. Многие из посетителей были с винтовками. Возле окошка, из которого выглядывала рыжая головка раздатчицы Маши, стояла длинная очередь; получившие свою порцию садились с металлическими мисками за столики, покрытые довольно грязными белыми скатертями.

Пекка тоже протянул свою миску.

— А Матрена о тебе уже во сне говорит, сама слышала сквозь стенку, — шепнула ему Маша, черпнув в его миску больше щей и налив в стакан вместо чая мясного бульону.

Пекка улыбнулся и пошел со своей порцией к столу, за которым уже обедал Теппана. Встретившись в Кеми, Пекка и Теппана тоже старались держаться вместе, словно взаимно поддерживая друг друга. Они обедали молча, занятые оба своими мыслями.

Пекка думал о вчерашнем собрании, на котором был вынесен смертный приговор Алышеву. Как-то все получалось так, что он, Пекка, делал то, что и другие. Незаметно для себя он, бывший пастушок и батрак, оказался втянутым в водоворот бурных событий. Другие пошли на Мурманку, и он с ними. Другие пошли производить обыски в богатых домах, он тоже взял берданку и пошел. Все это происходило естественно, словно иначе он и не мог поступить. Но вот то, что он вчера на собрании вместе с другими поднял руку и проголосовал за вынесение смертного приговора Алышеву, казалось ему теперь почему-то неприятным и странным. Как-никак, а Алышев ведь бывший председатель ревкома. Закис, правда, говорил на собрании о каком-то контрреволюционном заговоре, о покушении на жизнь Машева. Все это, конечно, так, но Пекке все-таки было не по себе, что он, совершенно не раздумывая, поднял руку. Все подняли, и он тоже…

Теппана тоже ел, погруженный в раздумье. Он не был на вчерашнем собрании, а если бы был и голосовал за вынесение кому-то смертного приговора, то вряд ли стал бы впоследствии раздумывать. Ему, бывалому фронтовику, пришлось повидать и не такое. Он думал о Харьюле. Куда же Ялмари мог подеваться? Его даже разыскивают. Возле входа в столовую вывесили объявление: «Тот, кто знает о местонахождении красноармейца Ялмари Харьюлы и не сообщит о нем в штаб батальона, будет привлечен к ответственности…» Теппана считал Ялмари своим другом, хотя они были знакомы всего с прошлого воскресенья. И если бы он знал, где Яллу скрывается, он не пошел бы доносить, до такой низости он не дошел. Да и вообще он не верил, что Яллу дезертировал. Только что же с ним случилось? Ведь за это время можно было уже пешком дотопать до Мурманска и обратно. Может, что-нибудь случилось по дороге. Ведь говорили же, что третьего дня где-то за Поньгомой поезд сошел с рельсов…

Занятые своими мыслями, ни Пекка, ни Теппана не обратили внимания на вошедшего в столовую человека в военной форме. Заметь они этого коренастого невысокого военного с пустым вещевым мешком за спиной, они узнали бы в нем своего односельчанина Ховатту, сына старого Петри.

Ховатта только что сошел с поезда и первым делом завернул в столовую. Стоя в очереди, он разглядывал плакаты, расклеенные по стенам столовой. Многие из них были ему знакомы. Внимание его привлек плакат, в котором подробно рассказывалось о том, как из ягеля можно получить вполне съедобный хлеб. Сразу вспоминалось, как у себя в деревне он ходил за ягелем. Правда, хлеб из него не делали, а употребляли для подкормки скота. Да, вот уже четыре года, как он из дому. Как ушел на войну, так и не бывал… Возле плаката с изображением ягеля была вывешена афиша. В клубе железнодорожников состоится лекция. Прибывший из Петрозаводска инженер расскажет о перспективах электрификации Мурманской железной дороги. Хлеб из ягеля и электрификация железной дороги! Ховатта усмехнулся. Но тут же улыбка сошла с его губ: он услышал голос раздатчицы, потребовавшей у него талон. Талон? Никакого талона у него не было. Кто-нибудь другой на его месте, понапористей и понахальнее, непременно поднял бы шум и накричал бы на эту рыженькую раздатчицу, но Ховатта не терпел никакой ссоры, он даже мальчишкой избегал ссор и драк.