— Нет, правда, — заверил Хуотари и, попыхивая самокруткой, продолжал: — Услышали они, что торговля дело денежное, и решили сами испытать, так ли это. Были они как-то на базаре, купили по бочоночку спирта и поехали к себе домой, чтобы распродать его. Ну, вот едут. И один вдруг вспоминает, что у него в кармане осталось десять пенни. Решил на эти деньги купить у товарища спирту. Чтоб опохмелиться. Тот согласился, отлил немножко, а десять пенни забрал себе. Едет и радуется. Почин есть… — Хуотари тут облизнулся. — Проехали немного. Тут другому пришло в голову, что он тоже может купить у попутчика спирт: у него деньги есть, целых десять пенни. Ну, купил. Вернулись пенни к старому хозяину. А тому еще захотелось выпить. И он опять купил спирта на свои десять пенни. Пока доехали, так оба бочонка и выпили. Только вот не помню, кому эти десять пенни достались. Меня они тоже тогда угостили…

— Ловкачи! — засмеялся Пулька-Поавила. — А вот почему бедные всегда добрее и щедрее, чем богатые?

— Тпру! — крикнул Хуотари и, сорвавшись с места, побежал к дороге, где продрогшая в ожидании его лошадь тронулась с возом и пошла потихоньку, к дому.

Обрубив сучья со своей сосны, Хуоти пришел помогать отцу. Потом они вместе погрузили оба бревна на сани, и Поавила повез их в деревню. Хуоти начал рубить третью сосну.

Местами на дороге намело сугробы, и мерин с трудом тащил воз.

— Лошадь должна везти, а мужик — знать, — проговорил Поавила, размахивая плеткой.

Переехав через залив, он свалил бревна с саней на том месте, которое они с Самппой выбрали для постройки избы, и вернулся в лес.

Тем временем с Хуоти случилась беда: он рассек топором ногу.

— Куда же ты глядел? — заворчал отец.

— Да топор выскользнул.

Хуоти пытался стянуть пьексу с ноги. Он пыхтел, морщился от боли, но пьекса словно к ноге приросла. Отец повернул лошадь, усадил Хуоти и, бросив в сани его лыжи, поехал домой.

Пьексу с ноги снять не удалось и дома. Пришлось разрезать ее. Хуоти скрипел зубами, пока отец резал пьексу. Рана оказалась неглубокой, но кровь текла сильно. Мать обмыла края раны теплой водой и, оторвав лоскут от чистой рубахи, перевязала ногу.

— Надо бы заговор от железа прочитать, — сказала она. Доариэ боялась заражения крови и жалела, что нет в живых свекрови, которая умела заговаривать кровь.

Мойланен еще был у них. Ему не терпелось рассказать хозяину дома новость, которую он услышал от Хилиппы и из-за которой, собственно, он и задержался в деревне. Едва дождавшись, пока перевязали ногу Хуоти, он сообщил Поавиле, что с войны вернулся Теппана, сын Петри.

— …Прошлой ночью пришел. Надо бы сходить поговорить с ним.

Поавиле тоже хотелось повидаться с Теппаной, только его интересовало совсем другое, чем Мойланена. Конечно, у Теппаны есть что рассказать. Похлебав ухи, они отправились на мыс Пирттиниеми, где на склоне горы стоял дом Петри, самый старый и самый ветхий в деревне. Беглый Иван еще ставил ее. Он как раз устанавливал конек на крыше избы, когда по доносу Туйю-Матти становой пришел за ним. Возле хлева все еще стояла и часовенка, которую Петри купил у общины за три рубля двадцать копеек и в которой он хранил сено.

Когда Поавила и Мойланен вошли в избу, там было много мужиков. Как обычно, собрались послушать, какие вести принес человек, вернувшийся домой из дальних краев. Сын Петри, высокий стройный парень лет двадцати пяти, рассказывал:

— Малороссы пошли, и я тоже махнул за компанию…

В последнее время Теппана воевал в Галиции в рядах девятого корпуса, сформированного преимущественно из украинцев. В конце ноября глава буржуазно-националистической Рады Петлюра отдал распоряжение, чтобы украинцы покинули фронт и разошлись по домам. У Петлюры были свои планы: он собирал силы для борьбы с советской властью. Часть украинцев, выполняя этот приказ, наносивший явный ущерб делу революции и мира (в то время начались мирные переговоры с Германией), ушла с фронта. Теппана был рядовой солдат и, не имея понятия о всей сложности обстановки и о коварных петлюровских планах, объяснял свое возвращение домой следующим образом:

— Ленин сказал, что германца на мушку больше не брать, и я в последний раз выстрелил в воздух.

— Ты через Кемь ехал? — нетерпеливо перебил его Мойланен.

— Через Кемь, — ответил Теппана, качая на колене свою трехгодовалую дочь.

— А как там новая железная дорога? Сколько ты за билет платил? — не отставал Мойланен.

— Ни копейки, — засмеялся Теппана. — Теперь все бесплатно. Денег-то совсем не будет.

Мойланен даже дар речи потерял. Ему казалось, что земля уходит у него из-под ног.

— Продай мне мерина, — обратился он к Поавиле, немного придя в себя. — Тысячу рублей дам.

Поавила захохотал.

— А на чем я буду бревна возить?

Мужики тоже засмеялись. Они думали, что Теппана просто шутит над известным своей скупостью хозяином Лапукки.

— Да, спички-то я забыл купить, — вдруг спохватился Мойланен и побежал к Хилиппе.

С самоуверенностью повидавшего виды бывалого фронтовика Теппана стал рассказывать мужикам:

— Власть капитала рухнула. В России повсюду создаются комитеты и Советы. А вы как в лесу живете — никакой власти не имеете. Чего вы ждете? Надо выбрать свое правительство. Раз мы вот собрались, так давайте…

— Спешить не будем, долго ждали, подождем еще немного, — ответили ему мужики.

Они не очень верили Теппане. Он и раньше не прочь был прихвастнуть. А то, что он рассказал об отмене денег, никак не укладывалось в их сознании.

— Наверно, скоро и другие придут, кто уцелел, конечно, — сказал Крикку-Карппа, важно поглаживая лысину.

Прибежала жена учителя.

— Дай-ка я обниму тебя по-нашему, — сказала она Теппане и обняла его по-карельски.

Обычно так обнимаются при встрече женщины-карелки. Но вернувшийся с войны Теппана был сейчас Анне так близок и дорог, что иначе поздороваться с ним она не могла.

— Видел бы учитель, — засмеялись мужики.

Анни с восхищением смотрела на Теппану — цел и невредим! А ведь был слух, что убит.

— Тебе с учителем не пришлось повстречаться? — спросила Анни.

По ее голосу и глазам было видно, как она ждала своего мужа, как истосковалась по нему. Она лелеяла надежду, что, может быть, Теппана видел его: ведь всякое бывает, и земляки нередко встречаются на войне. Но Теппана не встречал учителя.

— Давно уже писем нет, — вздохнула Анни.

Уже смеркалось, когда Поавила, Крикку-Карппа и Хёкка-Хуотари отправились домой.

Подходя к дому, Поавила увидел на своем дворе чьи-то сани, на которых лежали вверх полозьями другие сани, совсем новые, даже без железных полозьев.

— Кто же это приехал? — удивился Поавила.

Хёкка-Хуотари тоже зашел в избу поглядеть, что за гости у соседа.

Пааво Мойланена уже не было; несмотря на поздний час, он отправился в свою Лапукку. На лавке сидел рослый мужчина и о чем-то беседовал с Хуоти. В избе было темно и Поавила не сразу разглядел своего гостя.

— Что-то нашим соседям дома не сидится, — пошутил он, узнав Иосеппи из Виянгинпя. — И тебя, Иосеппи, довелось еще увидеть.

Поавила велел жене поставить самовар и спросил у Иосеппи:

— Ну как в Виянгинпя, все тихо-мирно?

Виянгинпя была почти у самой границы. Летом порой случалось, что лошадей, пасшихся в лесу, мужикам из Пирттиярви приходилось искать в окрестностях Виянгинпя, или, наоборот, жители Виянгинпя находили своих лошадей на выгонах пирттиярвцев. Виянгинпя нельзя было назвать деревней: там было всего два дома, да и те стояли друг от друга за километр. Финны, жители приграничья, вообще не жили деревнями, как карелы, а селились обособленно, хуторами, раскиданными по сопкам и перелескам. Жители их встречались друг с другом редко и, видимо, поэтому были по своему характеру более замкнутыми, суровыми и молчаливыми, чем карелы, которые жили деревнями и общались ежедневно. Иосеппи тоже был немногословным. Жил он бедно. Про него говорили, что если он залезет на дерево, то на земле от него ничего не останется. Избушка его топилась по-черному, что крайне редко встречалось в то время в Финляндии. Не было у него и лошади. Приехал он на лошади соседа, чтобы обменять сани на сено для своей единственной коровенки.