Ну какие новости можно было принести из Лапукки, этого оторванного от всего мира хуторка? Его жителям самим приходилось ходить за новостями в Пирттиярви, точно также, как из Пирттиярви, в свою очередь, ходили за ними на погост. Так что нечего было Пааво рассказывать.

— А Хёкла-то жива еще? — спросил Поавила.

— Осенью умерла, — ответил гость. — Слава богу, давно пора. Сто четыре года прожила.

Поавила поднял голову и укоризненно взглянул на Пааво. «Ишь доволен, что избавился от Хёклы, а ведь разбогател-то благодаря ей».

Микки, муж покойной Хёклы, был великий труженик. Всю жизнь лес корчевал под поля да медвежьим промыслом занимался. Сорок девять медведей убил. Однажды он взял из берлоги живьем трех медвежат и принес домой. Медвежата привыкли и даже не делали попыток бежать. Микки решил как-то испытать их. Привязал каждому колокольчик на шею и отнес далеко в лес. А вечером послал за ними собаку. И что же — собака пригнала их домой. Когда Микки умер, Хёкла осталась совсем одна, вести хозяйство ей было не под силу, и дом пришел в упадок. В конце концов пришлось Хёкле просить милостыню. Лапукка стоит у самой границы, и Хёкла ходила побираться на ту сторону. Там-то она и встретилась с молодым финским крестьянином Пааво Мойланеном. Пааво стал расспрашивать старуху-нищенку, и Хёкла все рассказала — сколько у нее земли, покоса, сетей и прочего добра. С одних болот можно столько накосить сена, что держи хоть тридцать коров. Да только косить некому. Тогда Мойланен обещал, что если только Хёкла согласна, то он выхлопочет разрешение на переселение в Карелию и будет содержать ее. Хёкла согласилась. Мойланен поселился в Лапукке. Болотистых лугов, действительно, оказалось так много, что он стал сдавать их в аренду финским крестьянам из приграничных деревень. Арендную плату он взимал не деньгами — мужики должны были косить у него сено в лучшее время сенокоса. Пааво держал до пятнадцати коров и стал ссужать карелам из близлежащих деревень семена. Свои долги они отрабатывали на его покосах. Однажды Пулька-Поавила тоже косил его сено — как-то рассердившись на Хилиппу, он назло ему взял ячмень в долг у Мойланена. Но этой почти что даровой рабочей силы Пааво все равно не хватало; ему приходилось нанимать дополнительно косарей и пастухов. Если люди работали хорошо, то он выставлял им бутыль самогона собственного изготовления. В счет их заработка, разумеется. Так что и тут он в накладе не оставался. Зимой Пааво на двух лошадях возил в Каяни масло, мясо и кожи. От денег у него сундуки ломились. Он был разворотливее Хилиппы и даже Юрки из Энонсу. Юрки разбогател на семге, Хилиппа — на дичи, а Пааво ухитрился нажить состояние на болотах. Все шло, как Пааво и рассчитывал. Одна лишь была досада — Хёкла все жила и, выполняя свое обещание, Пааво должен был заботиться о ней. Но, наконец-то и от этой обузы он избавился.

— Слава богу, — повторил Пааво.

— Все там будем. И наш час придет, — вздохнула Доариэ, кроша у печи в котел вяленую рыбу.

Пааво беспокойно ерзал на лавке, порываясь что-то сказать. Видно, не знал, с чего начать. Наконец, он спросил:

— А Керенский-то еще у власти?

— Нет, братец, нет его уже, — усмехнулся Поавила и, приставив к печи починенный хомут, стал осматривать гужи. — Давным-давно его спихнули…

— Туда ему и дорога. Навыпускал негодных денег. А они еще в цене, эти деньги?

Только теперь Поавила сообразил, чего ради Пааво притащился в Пирттиярви. Видно, с жадности награбастал керенок, вот они ему покоя и не дают. Одна морока с ними. И Поавила решил подшутить над Пааво. Больно уж он задаваться начал. Как-то Поавила пришел ловить сигов в Лапукку, а Мойланен ему и говорит: «Что, своих озер не хватает?» Точно озеро в Лапукке ему лично принадлежит. Сперва болота к рукам прибрал, теперь к озеру подбирается. Впрочем, никакой личной неприязни к Мойланену Поавила не испытывал, поскольку тот ему глаза не мозолил, как, скажем, Хилиппа. Но разыграть все же решил:

— Говорят, в Питере новое правительство керенки на новые деньги меняет, — с серьезным видом сказал он. — За рубль дает полтинник.

— Ну что же, хорошо… За такие никудышные деньги… А сколько билет до Питера стоит? Туда ведь теперь из Кеми можно по железной дороге доехать.

— А вот насчет билета не знаю, — усмехнулся Поавила в бороду.

— Только вот как с языком-то быть, — сетовал Пааво. — Я же умею только по-фински говорить…

Утром Поавила поднялся спозаранку, разбудил Хуоти и стараясь не потревожить спавшего Мойланена, тихо вышел из избы. Пааво похрапывал и видел, наверное, во сне, как он меняет деньги. Поавиле было неудобно, что он вчера так подшутил над ним. Когда он, напоив коня, вернулся в избу за сбруей, Мойланен уже проснулся.

— Куда же ты в такую рань собрался? — спросил он.

— В лес, — ответил Поавила, стряхивая снег с шапки.

— В такую пургу? — удивился Пааво.

— А такой непогоды не бывает, чтобы мужик на лошади не проехал, — сказал Поавила и, сняв с гвоздя починенную сбрую, пошел запрягать коня.

Он все же решил, воспользовавшись безвластием, заготовить бревна для новой избы, хотя Хёкка-Хуотари и посмеивался над ним, считая, что только свихнувшийся человек может в такое время затевать строительство нового дома.

За Вехкалампи рос сосновый бор, в котором жители Пирттиярви обычно заготовляли бревна для строительных надобностей. Пулька-Поавила направился туда по зимнику, который вел на лесные пожни к Паюпуро. Хуоти шел впереди на лыжах, за ним ехал Поавила. По дороге до них кто-то уже проехал. Видимо, за сеном на пожню. За Вехкалампи Поавила велел Хуоти свернуть с дороги в лес. Выбрав место, Поавила бросил мерину сена и стал рассматривать сосны. Наконец, облюбовав высокую толстую сосну, он всадил топор в ее ствол. Хуоти тоже выбрал себе дерево. Обе сосны рухнули в снег почти одновременно. Гулкий треск прокатился по всему лесу. Хёкка-Хуотари, ехавший по зимнику, остановил свою Лийну и слез с воза сена. Он догадался, что это Поавила валит лес, и пошел поздороваться с соседом.

— Так, значит, все-таки решился?

— А, так это ты с утра пораньше за сеном поехал, — сказал Поавила, не отвечая на замечание Хуотари.

Хёкка-Хуотари сел на срубленную сосну и вытащил кисет из кармана подпоясанного узким ремешком полушубка. Поавила стоял с топором в руке и смотрел, как Хуоти обрубает сучья.

— А тебе что, и покурить некогда? — спросил Хуотари.

Поавила всадил топор в пень и сел рядом с соседом.

— Ну вот, первое бревно свалено, — сказал он, свернув цигарку и сделав глубокую затяжку.

Хёкка-Хуотари курил, не затягиваясь, он лишь набирал дым в рот и тут же выпускал. Поавила не раз смеялся над ним: «Что толку в таком курении. Это все равно, что париться без пара». Но Хуотари, не обращая внимания на его насмешки, продолжал попыхивать по-прежнему.

— Позабыл ты старые обычаи, — говорил он Поавиле. — В старину, как свалят первое бревно для избы, так на пне домик строили. Для тараканов, клопов и прочей живности, чтобы они не плодились в новом доме.

И Хуотари стал строить из щепок на пне что-то наподобие домика.

— Чудно сотворен этот мир, — рассуждал Поавила. — Каждого кто-то ест. Человека клопы да комары кусают, а комаров пауки едят…

— И всякому жить хочется, — добавил Хуотари.

— Где же пауки зиму проводят? — спросил Поавила. — Или вот — лягушки? Да, мало мы знаем, мало…

Помолчав и подумав о нем-то, он продолжал:

— А человеку хуже всего. Кто его только не грызет. Клопы-то друг друга не едят, а люди и меж собой грызутся. Вот тот же Хилиппа… или, скажем, Пааво из Лапукки… Хёклу поедом ел. Да и вообще нашего брата готов живьем сожрать.

Хёкка-Хуотари знал, что за человек Пааво Мойланен.

— Оборотистый народ эти финны, — заговорил он. — Помню, еще когда я был коробейником, встретил двух мужиков из Иоэнсу. До того они были ловкие, что ухитрились за десять пенни оба упиться…

— Не может быть! — Поавила начал смешно причмокивать губами.