Курсанты пробыли в Пирттиярви два дня. Как только разведчики вернулись с погоста и сообщили, что лыжники Антикайнена уже там, красный отряд отправился туда же.

В Пирттиярви снова стало тихо. Но тишина теперь была какая-то другая, не такая, как раньше. Неужели настал конец войне? Как-то не верилось.

Через несколько дней пришла весть, что возле Пистоярви у деревни Тийро был бой и что остатки белобандитов выброшены за границу. Потом домой вернулся Теппана, участвовавший вместе с другими красными карелами-партизанами в бою у Тийро, и подтвердил, что с белыми покончено и что вся беломорская Карелия освобождена от лахтарей.

Ховатта тоже вернулся. Он был все это время в Кеми и занимался снабжением красных войск.

Не возвращался только Пулька-Поавила. Было уже ясно, что он не вернется никогда. Доариэ тоже понимала это, хотя никак не могла поверить. Она все ждала, ждала. Может быть, Поавила все-таки вернется…

Жизнь пошла опять по своей обычной колее. Хлеба не было, и ждать его было неоткуда, пока не наладится водный путь. Сено тоже кончалось. Изо дня в день одни и те же заботы. Все ждали весны, чтобы можно было выпустить скотину в лес.

Весна наступала. Солнце пригревало все сильнее, и сугробы возле изгородей подтаивали. Стаял снег с крыши часовни, и в Егорий опять можно было звонить в колокола. Давно уже в Пирттиярви не слышали колокольного звона. И вот они зазвонили.

— Неужто дети? — удивилась вслух Доариэ, хотя в избе никого не было.

Бил в колокола Срамппа-Самппа, решивший на старости лет подняться вместе с мальчишками на звонницу, чтобы показать, как надо звонить в колокола.

— Трим-трам-трим-трам-бум-бум, — перекатывалось над деревней.

Ночью на подворье Срамппы-Самппы завыла собака. Выла она протяжно и жалобно. Так собаки воют, когда умирает их хозяин.

— Я уж вчера удивлялась, что он так старается, — говорила утром дочь Срамппы-Самппы. — На кадушку новый обруч поставил, мои пьексы починил. И на часовню сходил, позвонил в колокола. Будто знал…

Соава Витсаниеми пошел копать могилу своему тестю.

Много людей собралось проводить в последний путь старого звонаря. Доариэ тоже была на кладбище.

— Хорошо ему будет лежать на своем кладбище. Песок здесь сухой, — сказала она, когда зарыли могилу.

Доариэ и сама догорала, словно лучинка, вставленная в щель возле шестка.. Она ни на что не жаловалась, но все видели, что дни ее сочтены. Доариэ стала чаще молиться, что-то бормотала про себя, временами забывалась и сидела, уставившись перед собой.

— Кто же это опять умер? — спросила она, сперва даже не поняв, на чьи похороны ее зовут, когда из Ухты от ревкома пришло приглашение.

— Иди, мама, — оказала Наталия. — За коровой я присмотрю.

Но Доариэ не смогла пойти на похороны мужа. Отправился Хуоти.

Начиналась весенняя распутица и нельзя было медлить нисколько, чтобы успеть перейти через озеро Куйтти. На лыжах еще можно было идти, но лошади лед уже не выдержал бы. А всего несколько дней назад лед был крепкий и павших от руки белобандитов привезли на лошадях с Ухутсаари и из Ювялахти в Ухту.

Когда Хуоти пришел в Ухту, погибшие уже лежали в красных гробах. Среди них был и его отец.

Медленно ступая, лошади шли впереди похоронного шествия, словно не понимая, кого они везут на санях. Большая братская могила была выкопана неподалеку от бывшего архиерейского дома на песчаном пригорке в Ламминпохье. Вокруг росли маленькие, доходившие до колена, сосенки. У могилы в почетном строю с винтовками в руках стояли красноармейцы… Траурный митинг от имени Ухтинского ревкома и волостного комитета партии открыл Харьюла. Перечисляя имена погибших, он замолчал и сделал небольшую паузу, прежде чем смог назвать имя своей невесты.

«Значит, Хилью тоже…» — подумал Хуоти.

От имени красноармейцев с прощальным словом выступил комиссар. Какой-то незнакомый Хуоти работник ревкома прочитал написанное им стихотворение. Потом к могиле вышел человек с черной бородой с молитвенником в руке и прочитал молитву. Ему никто не мешал… Трижды грянул залп… Запели: «Вы жертвою пали…»

Хуоти тоже пытался петь, но слова застревали в горле, перехватывало дыхание, слезы навертывались на глаза.

Хуоти не мог прийти в себя. Ему хотелось уйти в лес и выплакаться там, чтобы люди не видели его слез. Он шел, погруженный в свои мысли, и не расслышал, как кто-то обратился к нему.

Его снова окликнули.

— Хуоти, зайди завтра в ревком.

— Богданов!

Хуоти видел Богданова на похоронах, но не подошел, только издали поздоровался кивком головы.

— Нам надо поговорить о твоей работе, — сказал Богданов.

Ристо Богданов был теперь руководителем отдела просвещения Ухтинского ревкома.

На следующий день Хуоти пришел в ревком.

— Если хочешь, можешь остаться работать у нас, — сказал ему Богданов. — Есть место секретаря в нашем отделе. Ты подойдешь.

— Я не могу остаться, — отказался Хуоти. — Мама болеет.

— Ну, тогда будешь учить детей в своей деревне, — предложил Богданов.

Хуоти согласился. Когда они договорились обо всем, Богданов обратился к нему с еще одной просьбой.

— Вот что я еще попрошу. Начни собирать и записывать всякие пословицы, поговорки, какие услышишь у себя в деревне, а потом посылай мне. Да они и тебе пригодятся в твоей работе. Подожди еще…

Богданов достал из стола мандат делегата Всекарельского съезда депутатов, выписанный на имя Павла Реттиева, и…

— Шелковый платок?

— Наверное, маме твоей купил, — сказал Богданов.

Хуоти не решился возвращаться домой на лыжах: лед вот-вот должен тронуться. Он решил дождаться, когда озеро растает и можно будет поехать на лодке. Тем временем он знакомился с Ухтой. В селе было много разрушенных домов. Из развалин на одном из пепелищ из руин сгоревшего хлева торчали обугленные конечности коровы. Бежавшие оставили открытыми картофельные ямы, и из них несло сладковатым запахом замерзшего картофеля. Во всем селе осталось с десяток семей. Все остальные жители Ухты ушли в Финляндию. Кто по собственной воле, кого угнали. Одним из оставшихся был чернобородый человек, прочитавший на братской могиле молитву. Теперь Хуоти знал, почему этот человек ведет себя так странно. Оказывается, он был в Сибири, на каторге.

— Обманом они туда народ угнали, — говорил хозяин дома, в котором остановился Хуоти. — Калачом заманили. Но только ненадежны их обещания, что обручи на рассохшейся бочке.

Через несколько дней Хуоти смог отправиться домой. Дома уже беспокоились.

— А я уже всякое думала, — упрекнула его Наталия.

Люди собрались послушать новости, повспоминать Пульку-Поавилу.

— Молодым пульку проглотил, вот и умер от пульки, — решила жена Хёкки-Хуотари.

— Всю жизнь он старался выбраться на ясные воды, — задумчиво проговорил Крикку-Карппа. — Да, вот как выбрался, — вздохнул он.

Теппана выспрашивал ухтинские новости. Хуоти рассказал, что видел и слышал. В Ухте будет построена электростанция. Подужемские лодочные мастера начали в Луусалми строить судно. В каждой большой деревне уже этим летом будет открыт кооператив. У них, в Пирттиярви, тоже.

— Ну тогда заживем, — сказал Крикку-Карппа, подмигнув Хёкке-Хуотари. — Только бы деньги были.

Хёкка-Хуотари молчал, качая на коленях внучонка, сына Иро. Ховатта тоже собирался прийти послушать новости, но ему пришлось отправиться в Вуоккиниеми, там начала работать пограничная комиссия.

— Скоро будут и деньги, — сказал Хуоти и достал из кармана новый серебряный рубль. — Вот такие.

В Ухте ему выдали аванс в новых деньгах.

— А он не фальшивый? — спросил Крикку-Карппа. — Дай-ка я погляжу.

Он постучал рублем о край стола, попробовал на зуб. Остальные тоже осмотрели монету со всех сторон.

— Серебряный, — подтвердил Теппана.

— А помнишь, ты говорил, что денег совсем не будет, — сказал Крикку-Карппа, все еще любуясь серебряным рублем. — Эге! Вот теперь и я начинаю верить в советскую власть. На твердую почву она становится. Ну что нам теперь не жить…