Хуоти пришел весь в поту, словно кто-то за ним гнался. Отдышавшись, стал рассказывать:

— В деревне человек пятнадцать белых, пришли с погоста.

Больше в деревню они ходить не могли. Теперь они должны были обойтись той едой, которую Хуоти принес.

О том, что делалось в деревне, они тоже ничего не знали.

В избу Пульки-Поавилы пришел человек с ружьем и велел Доариэ собираться.

— Куда?

— В Латваярви, — ответил человек. — Одевайся потеплее. Мороз сильный.

Микки подбежал к матери И вцепился в нее.

— Успокойся, успокойся, — говорила ему мать. — Сходи к Иро, попроси ее подоить корову. А молоко пусть отцедит в эту кринку.

В Латваярви Доариэ привели на допрос к тем самым незнакомым мужчинам, которые забрали книги Хуоти. Теперь у обоих на поясе висели маузеры.

— Напрасно твой сын сбежал, — сказал один из них вкрадчивым голосом. — Мы ведь только хотели спросить у него, не желает ли он поехать в Финляндию учиться. Раз уж он начал, то надо ему продолжать учение…

— Да я ему говорила, что нечего тебе бояться, что никто не тронет, — обрадовалась Доариэ.

— Как бы с ним связаться? Где он?

— Говорят, в Тёрсямё, — простодушно ответила Доариэ.

Заметив, как один из допрашивающих усмехнулся, Доариэ поняла, какую страшную оплошность она допустила. Но было уже поздно.

— Отведи ее в баню, пусть погреется, — велели допрашивающие часовому, стоявшему у дверей.

В холодной бане, куда ее заперли, Доариэ словно очнулась от тяжелого кошмарного сна. Что она наделала! Потом она вспомнила, что есть две Тёрсямё. Одно Тёрсямё за Пирттиярви, там избушка Петри, другое — между Пирттиярви и Латваярви. Там два дома, в которых живут. Может, Хуоти и Наталия пошли туда? Моариэ не сказала, в котором Тёрсямё они скрываются.

Под утро часовой распахнул дверь бани и сказал Доариэ:

— Бери скорей лыжи и иди домой, пока не поздно.

Доариэ стояла в нерешительности, не веря своим ушам.

— Я вечером все слышал, — продолжал часовой. — Я и сам ухожу в лес. Сыт всем этим по горло. Вот твои лыжи.

Доариэ встала на лыжи и пошла так быстро, как только могла.

К счастью, метель кончилась. Звезд не было видно, зато светила луна. Мороз обжигал щеки. Ясно было слышно, как с треском лопался лед на лесных ламбах. Каждый раз, когда раздавался треск, Доариэ вздрагивала. Потом она услышала впереди голоса… Кто-то погонял коней… Доариэ охватил страх. Навстречу ехал обоз. В санях перины, узлы, самовары, прялки, и на них — старики, женщины, дети…

Доариэ свернула с дороги и пошла прямиком через лес.

На рассвете она пришла в Тёрсямё, где было два дома.

— Нашего Хуоти вы не видели? — спросила она у хозяйки.

— Нет, — ответила та. — Только что приходили двое каких-то мужиков и тоже спрашивали его.

— А куда они пошли?

— Кто их знает. Куда-то вон туда направились. Куда ты? Самовар кипит, чаю бы попила.

Не дослушав хозяйку, Доариэ вышла. Ей было не до чаю. Надо торопиться. Значит, они в избушке покойного Петри.

Хуоти и Наталия еще спали. Крепок утренний сон молодых любовников. Они не услышали, как отворилась дверь избушки. Наталии сквозь сон почудилось, что кто-то плачет, и она открыла глаза.

— Мама!

Хуоти тоже проснулся и вскочил:

— Что случилось?

Доариэ сперва не могла вымолвить ни слова. Только плакала. Плакала и от радости и от страха.

— Потом я все расскажу, — наконец, выговорила, она. — Только немедля уходите отсюда. Куда? Куда хотите. Только так, чтобы вас не нашли и чтобы и я не знала, где вы…

Из Тёрсямё Доариэ не пошла прямо в деревню, а сперва вышла на латваярвскую дорогу, по которой и вернулась в Пирттиярви.

В деревне было полно беженцев. Были люди даже из самой Ухты. Среди них был и Ханнес. Он запрягал лошадь возле своего дома. Оказалось, его не убили, только зря болтали.

— Я никуда не поеду, — плакала жена Хилиппы.

Она хотела унести узел со своей одеждой обратно в избу, но, посмотрев на мужа, осталась ждать, что он скажет.

Хилиппе тоже не хотелось уезжать, но и оставаться он боялся. Его могут убить. Хотя он ведь никогда в руках винтовку не держал. Но поди знай их… Впрочем, из-за границы можно и вернуться обратно…

— Положи в сани! — велел он жене.

Когда воз был нагружен и уже отъехали от дома, Хилиппа оглянулся и вдруг остановил лошадь. Веко у него задергалось, и он закричал:

— Этого ты не сделаешь!

Хилиппа подбежал к Ханнесу, собиравшемуся поджечь родной дом, вырвал из его руки берестяной факел.

— Не оставлять же, — пытался оправдаться сын.

— Еще самому понадобится, — буркнул Хилиппа и пошел к возу, на котором сидела заплаканная жена. Сел спиной к ней и взмахнул плеткой. — Но!

Когда поток беженцев схлынул к границе, в деревне наступила тягостная тишина. Люди старались не выходить из домов. Жителям Пирттиярви уже в который раз пришлось сидеть, затаив дыхание, и ждать, что же будет дальше. Прошли почти сутки. Микки колол на дворе дрова.

— Красные идут!

Доариэ торопливо перекрестилась.

Красноармейцы появились не со стороны Вуоккиниеми, откуда их ждали, а с противоположного направления, из деревни Нискаярви. С ними пришли Хуоти и Наталия, встретившиеся в лесу с красными разведчиками. Красноармейцы заметили их, когда они шли через большое болото, и окликнули.

В Пирттиярви пришли пока разведчики. Основные силы красного отряда шли следом, и имеющим лошадь пирттиярвцам пришлось выехать им навстречу. Дороги в Нискаярви не было, всю зиму туда не ездили, а теперь пришлось…

— Надо бы истопить баню, — устало говорила Доариэ. — Бедные, вы же все в саже. А я не могу, я так устала, сходи ты, Микки.

— Я пойду, — сказала Наталия и пошла за дровами.

Пока Хуоти и Наталия топили баню, красные курсанты прибыли в деревню. Все они были измотаны тяжелым переходом. Следуя за отрядом Антикайнена, освободившим Кимасозеро, курсанты двигались вдоль границы из деревни в деревню. Разведчики шли на лыжах, остальные брели пешком по глубокому снегу. У красных были две лошади, на них везли снаряжение, и лишь время от времени кого-нибудь из тех, кто уже не мог идти, подвозили на санях.

Несколько красноармейцев в остроконечных буденновках остановились в избе Пульки-Поавилы.

— Баня готова. Кто желает попариться, может идти, — предложила Доариэ постояльцам.

У них остановились также и извозчики со своими лошадьми. К ним привели и пленного, молодого финна в мундире мышиного цвета. Судя по всему, остановившиеся у них красные не были рядовыми. Двое из них были даже в овчинных полушубках.

Один из разведчиков что-то шепнул своему командиру. Тот внимательно посмотрел на Хуоти и подошел к нему.

— Ты действительно комсомолец?

Хуоти достал из кармана членский билет.

— Да, правда, — удивился командир и показал билет Хуоти своему товарищу. Комсомолец в такой глухой деревушке!

— А это чье? — спросил командир, разглядывая выцветшее удостоверение члена солдатского комитета 428 Выборгского полка, выданное С. Н. Попову. Удостоверение было пробито чем-то острым, видимо, ножом.

Хуоти хранил удостоверение как память о своем учителе.

— Его уже нет в живых, — оказал Хуоти. — Белофинны замучили его. Он у нас в деревне был учителем.

Пленный, лежавший на печи, вдруг стал кашлять. То ли он понимал по-русски и слышал их разговор, то ли он действительно простудился. Небось кашель не мучил его вчера, когда он в утренних сумерках перебрался из-за границы в Нискаярви и, подкравшись к одному из домов, где находились красноармейцы, бросил в окно гранату…

Доариэ пошла доить корову.

— Все сено скормили своим лошадям, — ворчала она.

Возчики поили на дворе своих лошадей. Они тоже были карелы, но говорили на каком-то диалекте, который Доариэ понимала с трудом.

— Откуда вы будете? — спросила она.

— Издалека мы, издалека, из-под Пряжи. Ты, матушка, на нас не обижайся, ведь мы не по своей воле.