— А как же? Надо быть как и остальные, — сказал Хилиппа, загадочно улыбаясь.

Казалось, он что-то недоговаривает. Его Ханнес все еще был в Финляндии, хотя часть бежавших вернулась, узнав, что советские власти объявили амнистию участникам мятежа. «Может быть, от них Хилиппа и получил указания, как ему себя вести, что говорить, — пришло в голову Поавиле. — Поди знай».

Хуоти не вмешивался в разговор старших. Он ожидал, что ответит отец. Но Поавила не успел ничего сказать: в избу с шумом ввалился Теппана, за ним Крикку-Карппа и Харьюла.

— Ну ты и даешь! Прямо как из пулемета, — похвалил Теппана Хуоти.

— Да, чешет как Рунеберг, — добавил Харьюла и, обернувшись к Хуоти, сказал: — Из тебя получится настоящий агитатор.

Хуоти только улыбался.

— А вот ты сказал, что прежде карельский народ жил вот так-то и так-то, — вступил в разговор Крикку-Карппа. — И в темноте, и в нищете, и под ярмом. Ну, о том, как люди прежде жили, мы сами знаем, а вот какой жизнь будет, того, брат, мы не знаем. Так что не ругай старое, пока не узнаешь, каким будет новое.

Мысль о будущем, ожидание его в последнее время все больше беспокоили не только Крикку-Карппу. Уже в том, что ждали будущего, было нечто новое. Раньше думали лишь о том, какой будет урожай, как прожить зиму, а что будет дальше, о том и не думали, потому что жизнь шла своим привычным чередом одинаково из поколения в поколение, из года в год. А теперь жили в ожидании чего-то невиданного, неслыханного.

— Дрова лучше пилить одному, чем с плохим товарищем, — сказал Крикку-Карппа.

— А если попадется такое толстое дерево, что одному перепилить не под силу? — спросил Харьюла, прищурив глаза.

— А я вот согласен с Карппой, — поспешил заметить Хилиппа. — Каждый дует на свою ложку.

И вдруг, схватившись за щеку, он завизжал:

— И-и-и-и…

Это было так неожиданно, что мужики рассмеялись. Но тому, у кого болит зуб, не до смеха. У Хилиппы был такой жалкий вид, что мужики перестали смеяться и стали давать ему свои советы.

— Надо положить смолы в зуб, — посоветовал Пулька-Поавила.

— А прежде зубную боль заговором лечили, — вспомнил Крикку-Карппа. — Возьми, нечистый, свою челюсть, свое зубило вынь из зуба, чтоб не грызло, не ломило. И помогало.

— Теперь не помогает, — заметил Теппана. — Вы« рвать надо зуб. Где клещи?

— И-и-и-и, эмяс! — Хилиппа махнул рукой и побежал домой.

Харьюла сказал:

— Это его бог наказывает.

Завязался разговор о боге. Начал его Крикку-Карппа. В последнее время о боге стали всякое поговаривать. Говорили даже, что, может быть, его и вовсе нет. Крикку-Карппа считал, что бог все же есть, ведь никак нельзя обойтись без бога…

— А скажи, может ли бог оттаскать за волосы лысого? — спросил Хуоти.

Крикку-Карппа растерянно чесал свою лысину. Теппана помирал со смеху.

Пулька-Поавила не смеялся. Верующим он себя не считал, но все-таки — зачем богохульствовать. В то же время ему было и лестно, что его сын сумел запросто посадить в лужу хитрого Крикку-Карппу. Нет, видно не зря парень учился в Петрозаводске.

Когда гости ушли, мать проворчала Хуоти:

— Что же это ты так? Бог ведь никому зла не желает.

Потеплело и снег растаял за несколько дней. Открылось озеро, и началась весенняя путина. Хуоти тоже собирался порыбалить. Но не пришлось: из волостного Совета прислали распоряжение произвести в Латваярви инвентаризацию крестьянских хозяйств. Это нужно было для определения продналога. Микки перевез Хуоти на лодке через озеро на берег небольшой губы, откуда извилистая тропинка вела в Латваярви.

Озеро Латваярви было меньше Пирттиярви, но сама деревня — больше. Часть изб находилась на берегу, а часть была разбросана по сопкам. В Латваярви входил и стоявший на отшибе хутор Лапукка с Климовой пустошью. В Латваярви была даже церковь: она возвышалась посередине деревни на горе. Только пока не было попа. Имелась и школа — помещалась она в красном доме. В этой школе Хуоти и предстояло учить грамоте и счету латваярвских ребятишек.

Осмотрев школу, Хуоти стал обходить дома.

— Грабли тоже? — удивились уже в первом доме. — А со сломанными зубьями — записывать будешь?

— Что это такое? — недовольно спросил хозяин следующего дома. — Такого и при царе не бывало.

Хуоти пытался объяснить, что в России неурожай, что только что кончилась гражданская война, что дайте только срок и все наладится. В его разъяснения верили не все. Впрочем, и самого Хуоти оно не удовлетворяло. Он и сам не понимал, зачем вести перепись всех граблей, серпов, сетей, одним словом, всех сельскохозяйственных орудий. Неужели это необходимо? Зачем? — недоумевал он про себя, продолжая хождение с сопки на сопку.

Надо было побывать и на острове Суурисаари.

На озере Латваярви было три небольших острова — Калмосаари, Хухтасаари и Суурисаари. На Суурисаари стоял один дом — впрочем, для другой избы на нем не нашлось бы и места, остров был маленький. Жил на острове один из старожилов деревни из рода Перттуненов. Потомки этого рода жили и в самой деревне, и на близлежащих сопках, но корни их, в конечном счете, сходились на этом острове, в избе, в которой когда-то побывал Элиас Лённрот. Он провел в ней несколько вечеров, записывая руны, которые ему напевал старый хозяин острова Архиппа Перттунен. Архиппа давным-давно умер. Не было в живых и его сына Мийхкали, которому он оставил в наследство свою избу и свое песенное богатство. Избы той уже не было — она сгорела несколько лет назад. На ее месте сын Мийхкали Пекко построил новую избу. В нее-то и пришел Хуоти со своими анкетами, в которых содержался длинный перечень вопросов — более полсотни.

— Нет, брат, у нас ни ячменя, ничего нет. Семена и те пришлось взять в долг, — сказал Пекко. — Мы заплатим в ягодах.

В анкете говорилось, что те, кто не в состоянии выполнить поставок в зерне, мясе или масле, могут выполнить их в ягодах или грибах. Почти все жители Латваярви, как и Пекко, обещали выполнить их в бруснике или в волнушках.

— Поехали, — сказал Пекко, выглянув в окошко.

По озеру куда-то направилась целая вереница лодок.

— На кладбище едут, — пояснил Пекко. — Сегодня троица. Поедем с нами.

От острова, где жил Пекко, до острова Калмосаари, где находилось деревенское кладбище, было совсем недалеко.

Несколько сильных гребков — и лодка уткнулась в берег Калмосаари.

На самом берегу росли молодые березки, рябина, кочки под ними поросли черникой и брусникой, а дальше, в глубине острова, возвышались древние ели. Между деревьями стояли почерневшие кресты, вросшие в землю, полуразвалившиеся «гробницы». В этой земле покоилось немало известных жителей Латваярви. Тимо Пертту, или Мийноа Тимо с Хаапаваары, добывший более двадцати медведей. Известный знахарь Кузьма Ахонен. А самыми прославленными были рунопевцы Архиппа Перттунен и его сын Мийхкали. На могиле Мийхкали Хуоти увидел темно-серое мраморное надгробие с белым, тоже вытесанным из мрамора крестом. Мраморный памятник среди полусгнивших крестов! Это для Хуоти было полной неожиданностью. Почему-то он не знал ничего об этом. О Мийхкали он слышал — о нем рассказывала бабушка, которой доводилось заготовлять ягель в одних местах вместе с Мийхкали. А вот о памятнике никто не рассказывал. «Рунопевец Мийхкали Перттунен. 3.IX.1899» — было выбито на камне по-фински, а ниже — буквами поменьше: «Надгробие поставлено Финским литературным обществом».

У могилы отца Пекко перекрестился. Хуоти тоже перекрестился.

— Последние годы он совсем слепой был, — сказал Пекко.

Хуоти стоял взволнованный — перед ним вдруг словно открылось прошлое родного края. Маленький карельский народ вряд ли знает, какое прекрасное и великое у него прошлое. А надо, чтобы народ узнал. Но кто расскажет карелам об их прошлом?..

Из раздумий его вывел запричитавший неподалеку женский голос:

— Проводила я первенца милого в путь невозвратный в Туонелу, уложила под тяжесть тяжкую. Не придет сын поговорить со мной, не услышит печаль материнскую… — плакала женщина возле покосившегося креста.