Сорвалась звезда и, светлячком во тьме, стремительно ринулась к земле.
— Куда улетают падучие звезды? — спросил кто-то.
— В море, наверное, или в океан.
— Это душа покойника отлетела, ей Богу!
— Брехня! Если б по мертвецам звезды сыпались, опали бы все давно. Доходяг в печах жгли миллионами, — ни одной не свалилось! — заявил просвещенный Педя.
А мне подумалось, что, быть может, мирно помаргивающие звезды — это крохотные отверстия в сказочное царство, озаряемое немыслимо ярким солнцем.
Неподалеку в кустах всвистнула спросонок птица. Ее крик резко прозвучал в ночной тиши.
Ребята пели еще, а когда примолкли, я стряхнул дремоту и глянул в костер. Пламя опало. Лениво поплясывали чахлые огненные язычки, долизывая черные головни. Неверное мерцание догорающего костра высвечивало беспорядочную картину коллективного сухоблудия. Развлекались бесстыдно, не таясь, и это идиллически-открытое зрелище коробило и немного пугало.
— Что на отшибе, Жид? — осклабился похотливо Педя, почуяв чужой взгляд. — Чураешься?
Я поплотнее завернулся в одеяло и на мгновение пожалел о своем опрометчивом поступке: ночевка в такой компании могла кончиться плачевно.
— Он мал и глуп и не видал больших залуп!
— Малолетка, в жопе буй, во рту конфетка!
— С зимы удлинился, в ботву пошел.
— Ништяк, год-другой, — и будет наяривать вместе с нами.
— Если с голодухи здесь не дойдет.
— А жиды импотенты! — ляпнул кто-то.
— Мура! — со знанием дела возразил Педя. — Евреи и негритосы плодовиты как кошки.
— Сотворить бы помесь жида и черномазого.
— Наш херштурмфюрер собирался после войны негров блондинистых разводить!
— Может блондинистых жидов?
— Не, с жидами у всех вражда кровная: их в печь, на истребление!
— Жиды неистребимы! Этого Горбатый пырял, пырял — и ни хрена! Жив!
Евреи были охаяны, вознесены, а не полегчало.
— Сюда б дешевку с бешеной маткой!
— Думаешь сладишь? Ей нужен знаменитый, как у Петра Первого, в двенадцать спичек!
— На плечо закидывал?
— Свист!
— Ей-ей! В задний карман прятал.
— Марухи достало б на всех.
— Сиповка старая! Щекотурится, будто честная!
— Съезжала в общагу, от радости сияла как медный жбан. Будто не ее кодлой шморили!
— Маньку-дурочку бы!
— Не даст! Шалава рябая, любит жареное! От кухни ни ногой!
— Говорят, Сталину омоложение сделали. Вживили обезьянью железу.
— Этот тоже до баб не промах! Двести лет проживет.
— И слава Богу! Что Россия без Сталина? Захиреет!
Разговор перекинулся на другое.
— Пора рвать когти. Обрыдло здесь, да и все сроки прошли, — то ли неуверенно, то ли задумчиво промолвил Педя, словно уговаривая самого себя.
— За Горбатым на юг похряешь?
— Не, попру к «куколкам» на острова.
— Это которые без рук, без ног?
— Ага. Сытно и не хлопотно. Там всегда санитары требуются!
Помолчали.
— Раскинулись ляжки у Машки! — трубанул кто-то на известный мотив.
Компания подхватила разнузданно, громко. Непотребная песнь взвилась над костром и умчалась в густой мрак застыдившейся ночи.
Я наглодался свеклы и накачался водой сверх всякой меры. Непережеванные, шершавые куски подпирали ободранную глотку. Рот заливало горечью, слегка познабливало и поташнивало. Хотелось выплюнуть съеденное. Слабость наваливалась все сильнее, расползалась изнеможением и тяжестью по всему телу. Тянуло залечь в родную вонючую постель и не двигаться.
Я поковылял в сарай, выбрал на ощупь местечко и залег.
Острая боль в желудке прервала мой сон. Лихорадило. Голова пылала огнем. Абсолютная темнота ограниченного пространства сдавила ужасом, — не вдохнуть, не выдохнуть. Чей-то негромкий храп приободрил меня, и на обмякших, ватных ногах я потащился к выходу, задевая лежащих вповалку ребят.
От одинокой головешки, дотлевавшей в черном кругу, вился тонкий дымок.
В нетерпении стаскивая на ходу трусы, воссел в борозде. Из меня хлестануло, как из трубы …
С пол пути к сараю завернул обратно. Снова понесло, неуемно, мучительно. В воспаленный мозг заползала тьма, о возвращении в сарай и не помышлял. Обессиленный, путаясь в спущенных трусах, отдыхал в борозде между очередными позывами. Ледяной змеей скользнула мысль: здесь, вдали от взрослых и докторов, не спастись! Разрывая тишину ночи, я оглушительно, во всю мочь, завопил. В дверях сарая забелело лицо. Я призывно заныл и позвал на помощь.
Послышались голоса:
— Жид загибается!
— Обожрался, мозгляк занюханный!
— Жадность фраера сгубила!
— Ничего, до утра погодит.
— Срать и родить нельзя погодить!
Последнее, что дошло до распадающегося сознания, был решительный крик Лаптя:
— Лови кобылу! Гоним в город!
На этот раз длительная отсидка в изоляторе истомила меня. С утра ребята правили в лес, на реку, на торфоразработки. Я с завистью глазел им в след, отлеживаясь в скукоте и одиночестве под неусыпным надзором местных клизматологов. Всей душой я жаждал возвращения в группу.
После болезни меня окрестили новым, Бог весть которым по счету, прозвищем: Кровянка!
26
На второй виток
Старшая группа редела. Несколько рядовых шестерок были опознаны как беглые колонисты и водворены на свои прежние места. Пришел приказ: всех воспитанников четырнадцати лет и старше спровадить в ремесленные училища. Первая партия отбыла незаметно, без проводов и напутствий. По дороге сорвались все до единого.
— Наблатыкались, сволочи! — плакалась эвакуаторша по возвращении. — Подрали с голыми задами. Могли и из ремеслухи сбежать. Обутые, одетые, в форме, в шинелях!
Зов воли! Твой сладостный яд унаследовали они как роковую болезнь, пелена твоей благодати затмила им рассвет. Плевать им было на настоящее и будущее, на неминуемость порочного круга отсидки в новых правилках, на трезвые мысли и порушенную жизнь!
Зов воли! Твой сладостный яд настигает внезапно, и обесцениваются трезвые устои налаженной приспособленности, их бремя распадается, как карточный домик. Казавшиеся здравыми цели и ценности превращаются в прах. И только зов воли повелевает созревшим разумом.
Повезло Педе. Из военного духового училища прибыл маэстро за талантами. Вскрыли пианино. Маэстро, губатый, обрюзгший старшина в мятом кителе, торкал пальцами-сосисками в клавиши и вопрошал:
— Сколько?… Какие? … Повтори! …
На бледного, дрожащего Педю было жалко смотреть. Я и не подозревал, что он может так волноваться. Он торопился с ответами, сбивался, а под конец пустил слезу и жалостливо пролепетал:
— Еще разок испытайте?! Я знаю, просто смущаюсь. Я и петь умею. Может послушаете? Возьмите, не пожалеете!
Старшина хлестанул по клавишам всей пятерней что-то бравурное, хлопнул крышкой и заключил:
— Не блеск. Так, на троебанчик … Но, пожалуй, беру! Собирайся!
ДПР распрощался со всеми своими признанными знаменитостями. Из косячка разбитных шестерок, верных выкормышей Николы, уцелел один Дух.
Ряды старожилов заметно измельчали. Процеженные сквозь возрастное сито остатки старшей группы обрастали пополнением. Как мотыльков с опаленными огнем крылышками, сносило к нам опаленную временем молодь. Четырнадцатилетних больше не присылали. Понавезли много детей почти ясельного возраста. Брат перебрался спать ко мне.
Среди новичков я нередко отличал соплеменников, но тяга к сближению подавлялась страхом пробудить подозрительность и неприязнь группы, вызвать всплеск открытой вражды. Я сторонился сомнительных физиономий и фамилий, покорно, в одиночестве волоча привычное бремя неправедного отщепенца.
Скоротечны летние дни ущербного северного лета. Августовская теплынь внезапно ломается. Сквозь невидимую небесную щель прорывается безобидный свеженький сквознячок. Спрятавшись за серую поволоку облаков и нудную морось, он рыщет окрест, шершавит водную гладь, будоражит и треплет густую листву, теребит травы. Осень и не мерещится. Не впервой наползает ненастье, занявшийся дождишко кропит землю, вызванивает по лужам. Разбегутся тучи, выкатит солнышко, и спастись от его жарких лучей можно будет только в реке.
