Нагнал Черный страху, а возможно, и радости на шестерок: прикусили языки, растворились в толпе, недавних хозяев признавать перестали.
Рассеялся агрессивный пыл Горбатого. Он съежился еще сильнее и весь обратился в зрение и слух: задумчиво оглядывал, будто оценивал, парней да еще страшился Лаптя пуще огня. Сник и Педя в ожидании лучших времен; подолгу буравил глазами спину Черного. Распался союз сообщников, и поборы застопорились сами собой.
Прорываясь в столовку, каждый из бывших должников хватал, не раздумывая, свою пайку и поспешно, ни на кого не глядя, уминал ее, давясь и напрягаясь, по-собачьи заглатывая непрожеванные куски, словно малейшее промедление грозило новой голодовкой. Трудно было до конца уверовать в спасение: рубаешь собственную пайку, а вроде бы объедаешь кого-то.
Мы будто дали зарок не упоминать ни о прошлых обидах, ни о невозвращенных долгах. Возможно, подспудно опасались подать соблазнительную идею вновь прибывшим и повесить на шею старое ярмо у новых хозяев. Никому и в голову не приходило жаловаться или рассказывать парням о повальной обдираловке. Да и стали бы они слушать? Поглощенные одной заботой: раздобыть паспорта и сбежать, они чурались нас, изъяснялись полужестами, рваными фразами полунамеков, смысл которых поначалу до меня не всегда доходил.
Черный нацелился раскурочить канцелярский сейф и увести все документы и воспитанников, и воспитателей.
— Сварганым дэлцэ, заживем на воле! — мечтал он.
— Дохлый номер! — не соглашался Хлыщ. — Раскинь мозгой: на хрена нам метрики малолеток?
— Любые ксивы загнать, обменять можно! Липу в этой дыре не выправить, и с паспортами труба: сплошные колхозники, сами о них мечтают.
— С сейфом засыпемся. Забреют, припаяют катушку ни за хрен собачий!
— Засыпымся, засыпымся! — гнул свое Черный. — На мели сыдим, верный дела боимся?
— Нужны ксивы под нас.
— Вспорем медведя и айда! Как горны орлы!
Нас их грешные дела не печалили. Всколыхнулся негромким смехом затишный омут, загалдела воспрянувшая ребетня. Воцарилось зыбкое согласие: никто нами не повелевал. Конфликты и драки прекратились. Пирамида потеряла свои четкие очертания, о ней как бы забыли на время.
Пользуясь структурной неразберихой, мне удалось вклиниться в артель пильщиков и проторчать на морозе пару часов. Я пыхтел и отдувался, откатывал от козел мерзлые чурки и укладывал штабелями хмельные колотые полешки. Ноги подворачивались, как протезы, а я радовался упорхнувшим в прошлое злоключениям и уверял себя, что с этой вылазки на работу уже не буду таким никчемным и бесполезным, что в изменившемся быте группы найдется и мне подходящее местечко. И изо всех сил старался пособить ребятам.
17
Блатная житуха
Парни могли взять бразды атаманства в свои руки, но не снизошли до этого. Возможно, не догадались или не успели снизойти. Их недолгое пребывание промчало на одном пьяном вздохе.
— Новенькие? — обратилась к ним воспитательница, подозрительно принюхиваясь: к неистребимому, горьковатому душку махры, которым группа провонялась насквозь, примешивался сивушный чадок и кисловатый аромат сопревших портянок. — Быстренько, пилить дрова!
Молчание и полная невозмутимость. Лишь после значительной паузы Хлыщ взмурлыкнул, не оборачиваясь к воспиталке:
Каждый знает, что в субботу
Мы ходим на работу,
А у нас суббота каждый день, да, да!
Женщина стушевалась и, растерянно заикаясь, угрожающе повысила тон:
— Понятно?!
В ответ — только знаменитая песня:
От развода прячемся под нары,
Не одна, а три-четыре пары.
Коль начальник прибегает,
На работу выгоняет,
Мы и с ним заводим тары-бары, да, да!
— Прекратите!
Если на работу мы пойдем, да, да!
От костра на шаг не отойдем, да, да!
Побросаем рукавицы,
Перебьем друг другу лица,
На костре все валенки пожжем, да, да!
Воспиталка немо трепетала. Черный обернулся, повел хищной носиной:
— Цыпа, от вас дурно пахнет!
— Да ты … — У женщины не хватало слов.
— Лапушка, зачем хипиш? Мы отлычно поладим. — Черный скользнул откровенно непристойным взглядом по блеклым вдовьим прелестям.
Женщина вспыхнула всем своим потерянным нутром; краснота со щек поползла по шее под вырез платья. Она невольно попятилась и, не в силах совладать со слезами, унеслась в канцелярию.
— Погодь, кроха, не ярись! — развязно хохотнул вдогонку Хлыщ.
Парни фырчали, как кони.
Однако конфликт скоро был улажен. Новенькие разобрались в обстановке и зажили по собственному режиму. Поутру снаряжались с дровяной артелью и прямо от крыльца правили в город. Исчезали они и после отбоя. Слетались в спальню запоздно, изрядно пьяные, видимо, приворовывая по мелочам на стороне.
Всколыхнулись темные ночи старой необузданной блатной мутью на новый манер. Потом казалось, что парни пробыли в нашей глухой заводи одну единственную, длинную, потрясшую нас ночь.
Меня разбудило громыхание в предбаннике и разудалый хрип:
Когда качаются фонарики ночные …
На пороге Хлыщ шумно вздохнул и провозгласил:
— Как хорошо в краю родном …
Приятели, один за другим, продолжили:
— Где пахнет сса …
— Ми …
— И га … лошами!
Сижу на нарах, как король на именинах …
Запрокинув затылок, судорожно дергая острым кадыком, Хлыщ забулькал из горлышка бутылки с белесым, будто хлорированным самогоном. За ним надолго, взасос, приложился Черный. Лил как в бездонную бочку. Наглотался, с отвращением содрогнулся всем телом, затряс одурело башкой:
— Лафа!
Хлыщ грустно вымолвил:
— Если б не воля, хуже не было б сего городишки.
— И этого поганого питомника! Тошнотная дыра!
— Ни баб, ни шалманов.
— Картофельная брага в изобилии!
— А пивной ларек у толчка? — осторожно ввернул Горбатый.
— Сортирная будка на ледяном бугре?
— Нэ доступна, скользко.
— Где пьют, там и льют! — резонерствовал Хлыщ и дребезжащим баском завел:
Завелась одна халява, Катя,
За нее пускали финки в ход.
За ее красивую походку, гопцы!
Колька обещал сводить в кино!
— Тяпнем, допоем.
Хозяйничал Хлыщ, видимо тянувший лямку главного добытчика. Хлеб и сало кромсал, как рубил, крупно, не скупясь. Уписывал неопрятно, роняя крошки. Хлебал сивуху, покрякивал, поперхивал, — лезло обратно. Щедро угощал приятелей.
— Жизнь наша зэкова …
— Нас дерут, а нам некого!
— Говорят, скоро хлеба будет навалом.
— Ветвистая пшеница уродит?
— Сказки врагов счастливого народа.
— Ветвистые прут рога у зэка!
— Если уж в этом стане чего-то нет, то нет глухо и навсегда!
Хлыщ порывался петь, но его хватало лишь на один куплет:
Я тебя как куклу разодену,
Лаковые корочки куплю,
Золотой кинжал на грудь повешу, гопцы!
И с тобой на славу заживу!
— Пора ушивать.
— Ксивы нужны.
— С паспортом на работу возьмут, — неожиданно брякнул Захаров.
