Мглистым полднем Толика вела по двору женщина, вызволившая его из опечатанной квартиры. Ее приезд никого не оставил равнодушным; ни одного из нас ни разу не навещали, редкие счастливцы получали письма.

Было странно видеть открытый, безбоязненный уход воспитанника из ДПР. Пильщики сматывались в город втихаря, через лаз в заборе, по задворкам и задам огородов.

С момента появления гостьи меня волновало одно: пожалуется Толик или нет? Живая надежда должников и страх вожаков незримо витали в притихшей группе, прячась за мутной кисеей табачного дыма. Молчали главари, молчали ребята, но гадали об одном: выдаст или сробеет?

Их возвращение мы прозевали. С мест нас сорвал шум скандала. В зале воспитательница и начальница с трудом удерживали вырывающегося Толика.

— Заберите меня! — неистово вопил мальчик, захлебываясь потоком слез. — Пожалуйста, заберите! Работать пойду, обузой не буду, клянусь! Заберите, а то сбегу и замерзну под забором!

У высокой женщины в куцем полушубке, нерешительно топтавшейся у выхода, прыгала нижняя челюсть и растерянно кривился рот.

— Слезиночка моя горючая! — не выдержав, заголосила она. — Не терзай меня! Куда ж я тебя возьму? Муж пластом лежит, одна бьюсь … Потерпи, родной! Я ужо еще приеду, гостинчиков привезу.

Толик безнадежно выл.

Стало и мне невмоготу, защипало глаза. Я попятился в задние ряды, опасаясь, что сейчас у всех на виду зайдусь ревом похлеще Толика.

Гостья внезапно прервала причитания и, оттесняемая начальницей, боком отступила во тьму коридора к выходу.

А Толик еще долго, по инерции тоскливо выл, пускал сопливые пузыри, как интернатский несмышленыш, впервые оставленный мамой, и стращал:

— Все равно убегу!

Оглянувшись, я ненароком наткнулся на хищный, немигающий взгляд Горбатого и поразился его звериному блеску. Откровенное ожидание добычи горело в нем диким, мерцающим огнем: выследил, подстерег, остался последний разящий прыжок. В группе он первым бросился к Толику.

— Со свиданьицем! Корешей с понталыку сбиваешь? За тобой должок числится, а ты мотать мылишься? Кого обдуть вздумал? Мы ж тебя отовсюду достанем, замухрыга! Что там заначил? — Горбатый грубо и жадно, по-нахалке, выгребал из карманов ноющего мальчишки диковинные яства: печенье, мятные пряники в бледно-розовой помадке, желтые мандаринки, конфеты в фантиках. Он фырчал от нетерпения и, чуя более сильного хищника, поскорее совал в рот мандаринку вместе с кожурой. Головокружительный аромат защекотал ноздри.

— Рви, давись! — вымученно цедил вспухший от слез Толик, обреченно подставляя свои карманы.

Подоспел Никола и хапнул весь гостинец. Раскрошившееся печенье трусилось по полу, Горбатый подбирал крошки, хватал губами с ладоней.

Стало понятно: не рассказал, побоялся.

Тупое безразличие охватило меня. Эти мандаринки, конфеты — все мертвое. О них и думать ни к чему, и смотреть на них незачем. Мой хлебушек снова поплывет мимо, и что бы ни взбрело в голову, какой бы план избавления ни причудился, — все зря, беспросветно, несбыточно. Горбатого не стряхнуть. Ему и сейчас неймется:

— Тебе, карабздюк, половину долгов скостим. Завтра штефай пайку, разрешаю, — отвалил он от своих щедрот.

Его всегдашняя готовность половинить наши долги, но ни в коем случае не прощать их, наводила на мысль об известном опыте такого рода в его прошлом, скорее всего в качестве клиента.

Новогодним утром лизали сырковую массу прямо из блюдец. Пакетики с подарками захапали вожаки, даже развернуть не дали. Оделили фантиками, прозрачными, душистыми.

Без хлеба праздник не в праздник.

Елку обрядили в акварельно-бумажные кружева. Хоровод малышей напомнил о прошлом Новом Годе, вышиб нежданные слезы, затмившие и без того жиденькое веселье. Выплакался в одиночестве, в уборной.

Жизнь вожаков стлалась на удивление гладко, им сходило с рук все. И вот первая неувязка: взбунтовался Лапоть. В тот день Горбатый, устрашающе задрав пасть, гаркнул через всю группу:

— Опять не вынес?!

— Это моя пайка. Должок я вернул. — Лапоть говорил осторожно, но в этой осторожности доминировало неповиновение, нарушение субординации.

— Ты, рыпаться! — Горбатый тянул слова. — Молчать, пока зубы торчат, не то вылетят!

— Больше не обломится! Ни крошки! — строптиво набычился Лапоть.

— Кровь отворить?!

— Живьем жрите!

— Выкидончики?! Слышите, волки?

Волки слышали. Никола без размышлений сграбастал заартачившегося мальчишку за ворот и поволок на середину. Лапоть не поддавался. Оторванные металлические пуговицы горохом запрыгали по полу.

— Сам нарываешься, придурок лагерный! — Николе надоела эта волынка и, резко бросив вперед напружинившую тушу своего грузного тела, он звезданул дерзкого пацана в подбородок.

Лапоть врезался в дверь и рухнул на пол. Несколько помедлив, приподнялся. Густая кровь ползла из его рта, смешиваясь со слезами, глаза лихорадочно искрили, возгораясь сумасшедшей решимостью!

— Убью, гад? — испустил он неистовый вопль и с разгону боднул обидчика в живот. Верзила дернулся и запрокинулся навзничь. Лапоть подмял его и ожесточенно замолотил кулаками по опухшей морде. Кровавая слюна срывалась с губ непокорного мальчишки, а он долбил и рычал истерически:

— Не дам хлеб! Не дам! Порушу крохоборов!

Ошеломленный и растерянный, взирал я на психическую атаку восставшего должника и вдруг с необыкновенной трезвостью заметил, что Лапоть, хотя и приземистый, но устойчивый и плотный, как будто литой, мальчишка с короткими голенастыми ногами. Вопреки разуму, нелепая надежда трепыхнулась в груди. Неожиданно я обнаружил в себе отчетливый позыв помочь Лаптю, поднять всех должников. Всех не прирежут, даже не налупят. Шальное искушение, как озарение, толкало вперед. На миг почудилось, что оно овладело всей группой, что сейчас и без моего жиденького призыва произойдет всенепременное свержение власти. Я напрягся в готовности броситься на врагов по первому зову.

Впервые в жизни во мне взыграл приступ неистового желания ввязаться в драку; руки чесались в дерзком азарте. Для счастья нужно было шарахнуть кулаком по водянисто серой роже Горбатого, крушить скулы вымогателям, видеть мольбу о пощаде в их стылых глазах. Представлялось даже большее: упоение яростной дракой, небывалая радость от ощущения ловкости и силы своего тела, блаженство победы и освобождения из голодного плена. Участившееся дыхание распирало грудь, испарина выступила на лбу.

Николе никак не удавалось сбросить цепкого мальчишку.

Опомнившись, я зыркнул по напряженным лицам ребят, пытаясь распознать смельчака, способного поднять за собой всех. Чувство близкой опасности, риска пылало во мне, пальцы стиснулись до боли. Но дальше сжатых кулаков дело не пошло, страх и трусость взяли верх над проблеском разума. Только стук крови в висках да противная дрожь всего тела остались позорным напоминанием о секундном мужском порыве; порыве, который угас, не успев разгореться. Никто не отважился поддержать смутьяна ни словом, ни жестом.

Горбатый и Дух наскочили на разъяренного Лаптя сзади, с опаской отдирая его от поверженного вожака. Лапоть отмахнул Горбатого локтем, и тот кувырнулся вверх тормашками далеко в сторону, задевая за столы и стулья, сминая столпившихся ребят. Однако это вмешательство оказалось решающим. Словно проснувшись, прыткая свора шестерок навалилась на бунтовщика. Всем скопом оттянули отбивающегося, рычащего мальчишку и позволили Николе подняться. Началось дикое избиение, и необузданная ватага позабавилась всласть.

— Гробь гада!

— Ломай его!

— Шибай по балде!

— Разрисую! — Горбатый взмахнул ножом, но полоснуть решимости не хватило. Только харкнул в лицо Лаптю и озлобленно призвал:

— Добивай лягаша!

Растерзанный, с расхлюстанным носом, Никола остервенело, ребром ладони, рубал мальчишку по чем попало.