— Мама! Мама! Помогите!

Он ощущал, что голос его глушится дверью, удары слабы и все потуги жалки и безнадежны, но, стеная и плача, продолжал биться о дверь всем телом.

Когда силенок почти не осталось, опрометью бросился на кухню, выхватил из ящика с инструментами молоток и шарахнул по ненавистному замку. Дверь содрогнулась и клацнула. Эхо удара громыхнуло по этажам. Это другое дело! — обрадовался мальчик и принялся дубасить, напрягая остатки сил.

Если сейчас никто не подойдет, можно ложиться и спокойно умирать, — зло думал Толик. Когда молоток попадал по железяке, оглушительный, как выстрел, грохот прокатывался по всему дому. Толик стал бухать по ней, забыв обо всем на свете.

Тревожный гул заметался по лестничной клетке.

Толик не гадал о случившемся с мамой, не терзался жалостью к голодной сестренке. Отупел, одичал и лепил удар за ударом так, что когда совсем рядом над его ухом раздался знакомый голос Клавдии Степановны, он обмер и чуть не плюхнулся на пол от неожиданности.

— Замок сломался?

— Не, — давясь слезами, запричитал мальчик плаксивой скороговоркой. — Нас одних заперли. Мамы нет второй день. Помогите!

— Где ж мама?

— Не знаю. Вчера проснулись, ее нет.

— Вы ж опечатаны! Штамп пришлепнут. Вот так фокус!

Туманное слово «опечатаны» было не очень понятно, и Толика охватила боязнь, что Клавдия Степановна сейчас уйдет.

— Не уходите, только не уходите, — взмолился мальчик. — Нам есть нечего.

— Успокойся, Толя, помогу. Это Юлька там ревет?

— Ага, второй день … Изошлась.

— Боже мой, тебе и примуса не разжечь.

— Ага. Кашу вчера скормил.

— Ну делишки! — В ее голосе звучало искреннее изумление. — С ума сойти … Детишек одних запечатали. Что за Ирод такое удумал?!

— Ночью какие-то дяди приходили к маме, я спал … Выпустите нас!

— Без разрешения вашу дверь трогать нельзя … Ключа все одно нет, — она помолчала в раздумье.

— Не оставляйте нас!

— Успокойся, не оставлю. Недоумки, прости, Господи, начудили! По всему выходит, в милицию топать надо.

— Не, не уходите!

— Толь, сам посуди. Еще чуток подождешь, самую малость. Я мигом. Иначе-то нельзя.

— Не забудьте про нас!

— Не забуду!

Клавдия Степановна без промедления тяжело затопала вниз, а Толик продолжал тихо скулить от радости, надежды и остатков страха перед необходимостью еще сколько-то времени томиться в одиночестве.

У воспрянувшего мальчика сердечко взыграло жалостью. Он извлек сестренку из новой порции ядовитозеленой слизи, слегка пообтер, напоил. Нянчился ласково, терпеливо и плакал вместе с ней, роняя крупные прозрачные слезы на грязное тельце девочки. Было неимоверно тяжело от голода и тоскливого воя.

Страх за жизнь этого родного, беспомощного, вверенного ему судьбой существа вызвал прилив свежих сил. Он пристроил на плече мокрую, в темных разводьях мордашку сестренки, прижался к ее живому, трепетному теплу. Укачивал, ковыляя по ненавистной квартире, приостанавливаясь у входа и настороженно прислушиваясь, пока его чуткое ухо не поймало приближающиеся голоса и топот ног за дверью.

— Сейчас вызволим, — раздался голос Клавдии Степановны. — Милицию привела.

— Кто вас запер? — раздался хрипловатый басок.

— Не знаю. Вчера проснулись, никого нет.

— Дм… Вскрывать таку печать не имею права.

— Ты что, старшина? Ошалел? Дети одни. Случись что?

— Что случись? Говорят, не имею права!

— Кто имеет?

— Доложу по начальству.

— Дети не поены, не кормлены другой день.

— В блокаду не тако бывало! Обождут малость.

— Быстрей, дяденька! Юлька кричит!

— Потерпи, малец, я разом!

Шаркающей поступью он устремился вниз.

Разговор был скоротечен и обескураживающ.

— Не робей, Толя. Я с вами, — заверила Клавдия Степановна.

— Юлька кушать хочет. Я ее сладкой водой пою.

— У меня и молоко есть, и хлеб. Как вас накормить, ума не приложу?

— Только не уходите, — попросил Толик, разглядывая в замочную скважину растерянную женщину.

Так стояли они, разделенные опечатанной дверью, и лишь сипловатый плач Юльки не смолкал в глубине несчастной квартиры.

— Толь, мне бы по хозяйству кое-что справить. Я свою дверь оставлю открытой. Кричи, если что. И не бойся.

Толик поджидал возвращения соседки, а мрачные предчувствия сжирали последние надежды на благополучный исход отсидки. Подспудно он опасался, что случившееся с мамой настолько страшно и непоправимо, что никто не окажется в состоянии помочь им.

Выходила причитающая Клавдия Степановна, успокаивала и мальчика, и себя. Вконец оробевший Толик внезапно отчаянно заикал. Глаза его остекленели, и вместо недавнего обидного недоумения в них забился животный страх. От новой истерики его удерживало только присутствие соседки.

Терпение Клавдии Степановны тоже иссякло.

— Пойду в милицию. Что они там, поумирали?

Толик заныл протестующе, заикал еще пронзительнее, и перед уходом она недолго постояла у двери, уговаривая его потерпеть и чуть не плача сама.

Возиться с сестренкой Толик был не в состоянии. Его то охватывало острое чувство вины перед ней, то затопляли раздражение и злоба, и тогда хотелось схватить это визжащее существо за ногу и зашвырнуть куда-нибудь подальше в окно. Оцепенев от горя, он отсиживался на кухне за плитой, скрючившись и утопив голову в колени, чтобы не слышать юлькиного воя.

Вернулась запыхавшаяся Клавдия Степановна и неуверенно затопталась под дверью.

— Доложили куда следует, — осторожно заговорила она. — Ответа ждут. Придет с минуты на минуту. Что ваша матка могла натворить? Уму непостижимо! Арестовали ее.

Толику почудилось, что его хватили чем-то тяжелым по голове.

— Не могу, не могу больше! Юлька умрет скоро!

Клавдия Степановна всхлипнула за тонкой, дощатой дверью, неприступно вставшей между ними.

— Толь, а Толь! Слезами горюшку не поможешь. Покачай Юльку да ложись сам. Во сне времечко ой как скачет. До утра вас вызволят непременно. Иди, дорогой, иди, хороший. Я вас не оставлю.

Толик испытывал страшную подавленность. Движения его стали медлительны и вялы. Одно прояснилось: с мамой стряслась огромная беда, хуже не бывает. Все не обойдется, не образуется, как прежде не станет. Волна тьмы надвинулась на него, и последнее, что он испытал, было желание устроиться спать на полу у входа, чтобы не прозевать вызволения.

Под утро, когда отлетело смятение, а сон стал чутким, он слышал кряхтение и постанывание Юльки, но не захотел покидать приютившего его мирка грез. В этом мирке вспыхивало и меркло пленительное видение: на пороге, входя, застыла возбужденная, озабоченная мама, а за ней проглядывало улыбающееся лицо отца. Едва Юлькины всхлипы вторгались в сознание, видение мгновенно гасло, и Толик истово гнал от себя губительные звуки. Когда это удавалось, желанная картина высвечивалась вновь: мама и папа в тех же позах и с теми же неизменными выражениями лиц. Толик потерял надежду на то, что они переступят порог и приблизятся, смирился с безуспешностью своих усилий броситься навстречу; ему было не сдвинуться с места, не пошевелиться. Глубоко, краешком мозга он осознавал нереальность, бесплотность сна, но не хотел с ним расставаться и сопротивлялся пробуждению.

Юлькин кашель и крик спугнули дремоту.

Третье утро без мамы. То ли со сна, то ли с голодухи, но взяв на руки сестренку, Толик ощутил предательское подрагивание коленей. Что делать? Их беда всем известна, но никто не бьет тревоги, не спешит с вызволением. Чем они провинились? За свою недолгую жизнь Толик еще не сталкивался с несправедливостью и даже недоброжелательностью взрослых. Он не мог допустить существования предлога или проступка, за который следовало бы так жестоко наказывать. Мир внезапно изменился, стал безжалостен и недоступен пониманию.

Толик снова засел за плиту, плотно прикрыв обе двери. Затих, пытаясь различить неясные шорохи чужой, счастливой жизни. Ничего не услышал. Черпанул ложку песку, запил водой. Промытый желудок потребовал чего-нибудь посущественнее. Набросился на манную крупу. Глотал поспешно, пока не ощутил тяжелого, неприятного насыщения.