Пробудилась Юлька и распалилась не на шутку. Ее беспрестанный плач выводил Толика из себя. Лежать в постельке она отказывалась, и мальчик до изнеможения мотался с нею по комнате, прижимая животиком к себе, как учила мама. Присаживался отдохнуть, не выпуская сестренки из рук.
Разбросанные вещи попадались под ноги, и Толик зло отфутболивал их, а потом сгреб ногами в большую кучу за шкафом. Придет мама, отругает за безобразие, — успокаивал он себя надуманной угрозой. Надежда на ее осуществление согревала мальчика.
— Наша Юлька ревушка, ревушка коровушка, будет кушать кашку. — Толик соскреб с донышка кастрюльки остатки каши и пичкал ими сестренку. Зареванная Юлька придирчиво принюхивалась, прислушивалась к чему-то своему, происходящему у нее внутри. Осознавала, что успокоительные ухищрения Толика — обман, мамы нет, и продолжала реветь. Разбушевавшуюся девочку ничем было не пронять. Она выплевывала пустышку, выплевывала подслащенную воду, и Толик отпаивал сам себя. Слезы и сопли заливали ее лицо. Безостановочный плач сестренки выматывал мальчика больше, чем таскание ее на руках. Толик пел ей мамины песенки, понимая все отчетливее, что сюсюканье бесполезно и нужно придумать что-нибудь определенное, решительное. Но ничего не придумывалось.
Толик изо всех сил лупил погремушкой о спинку кроватки, пытаясь заглушить надоевший вой. Не помогало. Он снова, пока не немели руки, носил и укачивал малышку, менял пеленки, баюкал и уговаривал, стыдил и ругал, удивляясь собственному терпению. Даже отшлепал слегка. Непокорное горластое существо не поддавалось. От натужного воя ее молочно-белое пузико покраснело, разъеденные слезами щеки вздулись. Она нещадно скребла их ноготками, и мальчик опасался, как бы она не выдрала себе глазенки.
День клонился к вечеру, мальчиком овладевало сознание полной безнадежности. С Юлькой не сладить, к ее незатихающему вою не привыкнуть. Он все дольше задерживался на кухне и в коридоре; приходил в себя, отдыхал от раздирающего душу крика, вслушивался в безгласный, недоступный мир лестничной клетки. Теперь он был почти уверен, что мама не придет, и выпутываться придется самостоятельно. И в этом обжитом и родном мирке становилось страшно.
В который раз Толик пустил унылую слезу, но от громких рыданий удержался и твердо решил не поддаваться жалости, поменьше возиться с сестренкой. Нужно дожидаться помощи у входной двери. Толик надолго покинул комнату, застыв на карауле у входа.
Юлька орала напропалую, и мальчик разок, другой не выдерживал, поил ее водой и умолял протяжно и жалобно:
— Потерпи, слышишь. Потерпи …
Смеркалось. Толик осветил квартиру всеми лампочками, даже настольную включил. Разгромленное родное гнездо выглядело удручающе неприятно и чуждо. И страх налетел новым порывом. Как долго придется сидеть одним взаперти? Умрем, никто и не спохватится. Выжил в блокаду, так сейчас непременно загнусь. Если с мамой случилась беда, выручать некому.
Взвинченный до крайности мальчик с ужасом ощутил свою слабость и беспомощность и дал себе волю: заревел громко, со всхлипами и подвываниями. Он горько рыдал в коридоре, а сестренка безутешно голосила в комнате.
Наплакавшись, почувствовал облегчение и неимоверную усталость. Тупое равнодушие охватило его. Глаза слипались сами собой, в серой сонной одури туманилось сознание. Он рухнул в постель как убитый и мгновенно и бездумно уснул под неумолчный Юлькин скулеж.
Разбудили его тишина и всплывшее беспокойство. Непотушенные лампочки едва мерцали в лучах бьющего в окно солнца. Живо вспыхнувшие в сознании волнения вчерашнего дня сорвали его с постели. Он опасался, не испустила ли Юлька дух, изойдя в надрывном плаче? Жива, посапывает.
Осторожно выбрался в коридор, приложился попеременно глазом и ухом к прорези замка. Ни звука, ни шороха. Постоял, вслушиваясь в ненавистную тишину. Внезапно ему дьявольски захотелось есть. Пошарил по полкам в поисках съестных припасов: манка, сахарный песок, кусочек хлеба. Набил рот песком, сжевал хлеб, — немного полегчало, ожил.
Руки дрожали, но в голове было ясно. Сейчас утро. Соседка, Клавдия Степановна, приходит с работы часов в шесть, семь. Главное, не проворонить ее возвращения. Пусть Юлька хоть заорется, — после обеда от входа ни ногой! Он притащил к замкнутой двери табуретку, забрался на нее и замер, смиренно положив ладони на колени. Вытянув шею, он вновь припал ухом к замочной скважине, весь превратился в слух. Далеко внизу затопали глухие шаги, прогудели невнятные голоса. Толик подобрался, соскользнул с табуретки и приник к двери всем телом; ему послышалось, что кто-то поднимается по ступеням. Но звуки замерли вдали, и установилось прежнее безмолвие. Что нас занесло на самую верхотуру? Любую квартиру могли занять, хоть на первом этаже. К концу блокады дом был почти пуст.
Всхлипнула Юлька. Начинается, — подумал мальчик и затаил дыхание: вдруг пронесет хоть ненадолго. Напрасные надежды! Она завелась без подготовки, настойчиво и пронзительно.
Толик вбухал в кружку с водой побольше сахарного песку и подступил к сестренке. С грехом пополам напоил, но не успокоил. Она заливалась слезами обиды и непонимания, уговоры глушила требовательными вскриками.
Давно не осталось чистых пеленок, приходилось использовать те, что подсыхали. А девочка словно задалась целью извести брата, дать бой всему свету. Ни минуты передышки; неутомимый вызывающий пронзительный крик. Непросыхающее лицо ее горело свекольным отливом, голос потерял чистоту, хриплый кашель по временам сотрясал маленькое тельце.
Стало совсем невмоготу. Толик забился за плиту на кухне, отгородившись от безудержного рева двумя закрытыми дверьми, и плакал сам, тоскливо и обреченно. Спохватывался, чинно устраивался на заветной табуретке и прислушивался, прислушивался без конца, обмирая при каждом новом звуке.
В очередной раз устроившись на полу за плитой, он нечаянно забылся, и ему привиделось сладкое воспоминание. Незадолго до конца войны папа приехал на побывку после ранения. Толик часами елозил у него на коленях, перебирал звонкие медали, ласкал звездочки на погонах и прижимался к родному, сильному, лучшему в мире человеку.
Папа казался решительным и веселым, но за этой веселостью в его глазах хоронились пылинки печали. На прощание вскинул Толика к потолку и пошутил:
— В кого ты такой недомерка? Лупят тебя пацаны? Нет. Вернусь, научу бороться. Я, Толька, таким приемом владею, на луну зашвырну.
Похоронку принесли после победы. Юлька еще не родилась.
Толик очнулся и бросился к замочной скважине.
Юлька вопила сипло и натужно. Как можно так долго орать? О боже! Она обделалась и ухитрилась по уши вывозиться в зловещей зеленой слизи. Толик извел все сухие пеленки и слюнявчики, вытирая ее. Пачкотня размазалась тонким слоем по тельцу девочки. Полностью оттереть ее не удалось, и вскоре и Юлька, и Толик, и кроватка со всем содержимым обрели травянисто-темную вонючую окраску. Всего сутки назад Юлька улыбалась плутоватым херувимчиком, а теперь выглядела исчадием ада.
Запеленав сестренку в простыню, Толик почувствовал, что весь пропитался ароматом изгаженных пеленок и благоухает, как переполненный ночной горшок. Нужно умыться и переодеться, подумалось ему вскользь, но по инерции, заряженный утренним настроем, забрался на табурет, отложив переодевание. И сейчас же забыл о нем, поглощенный мыслями о спасении.
Одно было ясно: отходить от двери нельзя. Обострившимся восприятием вбирал в себя запахи и звуки, прослушивал лестничную клетку снизу до верху. Издалека донеслось слабое позвякивание ключей, стук захлопнувшейся двери. Откуда-то пробивалось повизгивание патефона: только низкие тона, остальное срезалось расстоянием и стенами. Совсем рядом пророкотал и захлебнулся унитаз. Сквозь щель у пола потянуло едва уловимым запахом жареного лука. Всюду не затихала жизнь, скрывающаяся за толстыми стенами, перекрытиями, дверьми, и только на их этаже словно повымерло.
Юлька ревмя ревела, и Толику казалось, что он скоро свихнется. Снова из его глаз полились слезы обиды, и он, не сдерживаясь, забарабанил кулаками и ногами в закрытую дверь, закричал отчаянно:
