Шалости разные надо сбривать нам с первой бородкой.
Только к юнцам снисходи; Латеран же стремится к холщовым
Вывескам с надписью[334], к чаше вина в дешевой харчевне
В пору, когда он созрел для военного дела, охраны
170 Рек армянских, сирийских, для службы на Рене, на Истре,
В возрасте мощном, способном хранить безопасность Нерона, —
В Остию, Цезарь, его посылай; но легата в харчевне
Надо искать: он там выпивает с каким-то бандитом,
Вместе с матросами, вместе с ворами, с рабами из беглых,
Меж палачей, мастеров гробовых носилок, средь смолкших
Бубнов Кибелы жреца, что лежит на спине, растянувшись.
Все там вольны равно, и кубок общий, особых
Кресел нет никому, и стол ни к кому не подвинут.
С этаким вот рабом ты, Понтик, как поступил бы?
180 Верно, в этрусский острог посадил бы, сослал бы к луканам.
Вы же, потомки троян, себе позволяете гадость:
То, что сапожнику срам, достойно Волесов и Брута?
Что, если сверх приведенных примеров, постыдных и гнусных,
Есть примеры, что нам говорят о худших пороках?
Вот Дамасипп, добро расточив, свой голос подмосткам
Отдал, желая играть в «Привиденье» крикливом Катулла:
Также и Лентул проворный в «Лавре´оле» выступил ловко,
Став достойным креста не только на сцене — и в жизни.
Ты извиняешь народ? Извинения нет меднолобым:
190 Смотрят, сидят, как патриции их скоморохами стали,
Фабиев смотрят босых[335], и звук оплеухи Мамеркам
В них вызывает лишь смех. И зачем продают свою гибель
Эти патриции? Разве Нерон их к тому принуждает?
Зря продают, для игры перед претором, севшим высоко.
Даже представь, что здесь — мечи, а там вон — подмостки:
Что предпочесть? Кому смерть страшна настолько, что станет
Мужем ревнивым Тимелы, товарищем глупым Коринфа?
Впрочем, странного нет в вельможном актере, коль скоро
Цезарь кифару взял. Остались дальше лишь игры,
200 Новый для Рима позор. Не в оружье хотя б мирмиллона,
Не со щитом выступает Гракх, не с изогнутой саблей;
Он не хочет доспехов таких, отвергает с презреньем,
Шлемом не скроет лица; зато он машет трезубцем;
Вот, рукой раскачав, висящую сетку он кинул;
Если врага не поймал, — он с лицом, открытым для взоров,
Вдоль по арене бежит, и его не узнать невозможно:
Туника, до подбородка расшитая золотом, с крупной
Бляхой наплечной, с которой висит и болтается лента.
Даже секутор[336], кому приказано с Гракхом сражаться,
210 Худший позор при этом несет, чем рана любая.
Если б народу был дан свободный выбор, то кто же —
Разве пропащий какой — предпочел бы Нерона Сенеке?
Чтобы его казнить, не хватит одной обезьяны[337],
Мало одной змеи, одного мешка для зашивки.
Сын Агамемнона то же соделал, но повод другой был:
Разница в том, что по воле богов за родителя мстил он.
Был Агамемнон убит среди пира; Орест не запятнан
Кровью Электры-сестры, ни убийством супруги-спартанки[338],
Он не подмешивал яд никому из родных или близких.
220 Правда, Орест никогда на сцене не пел и «Троады»
Не сочинял. За какое из дел, совершенных Нероном
В годы его свирепств, кровавой его тираннии,
Больше должны были мстить Вергиний и с Виндиком Гальба?
Что за деяния, что за художества в цезарском роде:
Радость позора от скверного пенья на чуждых подмостках,
Данная греками честь — заслужить венок из петрушки[339]!
Предков портреты укрась призами за собственный голос
И положи ты к ногам Домиция сирму[340] Тиеста,
Маску, в которой играл Антигону ты иль Меланиппу,
230 Ну, а кифару повесь хоть на мрамор родного колосса.
Можно ль, скажи, Катилина, найти родовитость такую,
Как у тебя, у Цетега? И все ж вы, как варваров дети,
Точно отродье сенонов, готовите ночью оружье,
Пламя несете домам, угрожаете храмам пожаром —
Дерзость, что кару несет зажженных, как факелы[341], туник!
Консул, однако, бдит, укрощает ваши знамена:
Новый, незнатный совсем человек из Арпина[342], недавно
Всадником бывший простым, повсюду ставит заставы,
Трудится по семихолмому Риму средь граждан смятенных...
240 Подвиг такой в стенах столицы принес ему славу
С именем, равным тому, что после добыл Октакий
Близ Левкады, в полях фессалийских мечом, обагренным
Цепью убийств, — и Рим, свободный тогда, Цицерона
Провозгласил отцом, отцом отечества даже.
В Вольских горах другой арпинец, над плугом наемным
Изнемогая, просил за работу поденную плату;
После того по башке получал суковатою палкой,
Если ленилась кирка и медленно шло укрепленье.
Он-то и взял на себя опасность великую в деле
250 С кимврами и лишь один защитил весь Рим трепетавший.
После побоища кимвров, что поле устлали телами, —
Более крупных клевать даже ворону не доводилось, —
Знатный товарищ героя[343] имел лишь вторую награду.
Дециев дух был плебейским, плебейскими были и сами
Их имена, но богам преисподней, земле их отчизны
Было довольно двоих за все легионы и войско
Римских союзников всех и за все поколенье латинов.
Деции сами дороже, чем все, что они сохранили.
Самый последний из добрых царей, заслуживший трабею[344],
260 Прутьев пучки[345], диадему Квирина, был сыном служанки[346].
Консула же сыновья[347], которым надо бы сделать
Нечто великое ради свободы, что превзошло бы
Подвиг Коклекса и Муция[348] подвиг или же девы[349],
Тибр переплывшей, тогда границу всего государства, —
Тайно изъяли засов у ворот для возврата тираннов.
Раб сенату открыл преступление, зревшее втайне:
Плачьте, матроны, об этом рабе! А тех справедливо
Палок карает удар и первая римская плаха.
Лучше отцом тебе был бы Терсит, лишь бы сам с Ахиллесом
270 Сходен ты был и владел оружьем работы Вулкана,
Чем Ахиллес породил бы тебя на Терсита похожим.
Сколь далеко бы ни взял и сколь в глубь веков ни подвинул
Имя свое, — ты ведешь свой род от подлого сброда[350].
Первый из предков твоих, кто бы ни был он, пусть пастухом был
Или таким, что о нем и вовсе думать не стоит.
САТИРА ДЕСЯТАЯ
Всюду, во всякой стране, начиная от города Гадов
Вплоть до Востока, до Ганга, немногие только способны
Верные блага познать, отличив их от ложных и сбросив
Всех заблуждений туман. В самом деле, чего мы боимся
Или разумно хотим? К чему приступить так удачно,
Чтобы потом не понять, когда совершится желанье?
