Гетул-бегун, иль худая рука черномазого мавра,

Или такой, с кем бы ты не хотел повстречаться средь ночи,

Мимо гробниц проходя по холмистой Латинской дороге;

Перед «самим» — всей Азии цвет, что куплен дороже,

Нежели стоил весь ценз боевого Тулла иль Анка,

Или, короче сказать, всех римских царей состоянье.

После всего посмотри на гетульского ты Ганимеда,

60 Если захочется пить: этот мальчик, что куплен за столько

Тысяч, вино наливать беднякам не умеет, но облик,

Возраст — задуматься стоит. Неужто к тебе подойдет он?

Разве откликнется раб с горячей водой и холодной?

Брезгует он, конечно, служить престарелым клиентам;

Что-то ты требуешь лежа, а он-то стоит пред тобою.

В каждом богатом дому таких гордых рабов сколько хочешь.

Вот еще раб — с какой воркотней протянул к тебе руку

С хлебом, едва преломленным: словно камня куски, на них плесень,

Только работа зубам, откусить же его невозможно.

70 Но для хозяина хлеб припасен белоснежный и мягкий,

Тонкой пшеничной муки. Не забудь сдержать свою руку,

Пусть сохранится почтенье к корзине! А если нахален

Будешь, — заставят тебя положить этот хлебец обратно:

«Дерзок ты, гость, не угодно ль тебе из обычных корзинок

Хлеб выбирать да запомнить, какого он цвета бывает».

«Вот, значит, ради чего постоянно, жену покидая,

Через холмы я бежал к эсквиллинским высотам прохладным,

В пору весны, когда небо свирепейшим градом трещало

И с плаща моего дождевые потоки стекали!»

80 Глянь, какой длинный лангуст растянулся на блюде всей грудью!

Это несут «самому». Какой спаржей он всюду обложен!

Хвост-то каков у него! Презирает он всех приглашенных

При появленье своем на руках долговязого парня.

Ставят тебе — похоронный обед: на крошечном блюде

Маленький рак, а приправа к нему — яйца половинка.

«Сам»-то рыбу польет венафрским маслом, тебе же,

Жалкому, что подадут? Лишь бледный стебель капустный

С вонью лампадной: для вас, мол, годится и масло, какое

К Риму везет востроносый челнок камышовый миципсов[281],

90 Из-за которого здесь не моются с Боккаром в бане:

Тот, кто потрется им, тот и укуса змеи не боится.

Лишь для хозяина будет барвена из вод корсиканских

Или от Тавроменийской скалы: при нашем обжорстве

Все опустело до дна, истощилось соседнее море,

Рынок обшарил ближайшие воды густыми сетями

До глубины, и расти не даем мы рыбе тирренской.

В кухню припасы идут из провинции: там добывают

То, что закупит Лена ловец[282], а Аврелия сбудет.

Так и Виррону мурену везут преогромную прямо

100 Из сицилийских пучин: коли Австр не дает себе воли,

Временно сидя в пещере, и сушит замокшие крылья,

Смелые сети судов не боятся пролива Харибды.

Вам подадут лишь угря (это родственник змеям ползучим)

Или же рыбу из Тибра, всю в пятнах от холода, или

Даже такую еще, что жирела в пучине клоаки

И под Субурой самой проникала в подземные стоки.

Я бы сказал кое-что «самому», если ухо подставит:

«Знаешь, не просит никто, что давал своим скромным клиентам

Сенека, чем одарял их добрейший Пизон или Котта:

110 В те времена угощения слава ценилась дороже,

Нежели знатное имя и консула званье. Но только

Требуем мы одного — чтоб обедал ты, как подобает.

Будь ты богат для себя, для друзей же, как водится, беден».

Перед хозяином — печень большого гуся да пулярка

Тоже с гуся, и дымится кабан, что копья Мелеагра

Стоил бы; там подадут трюфеля, что в весеннюю пору

После грозы вырастают желанной и круг увеличат

Яств за обедом. «Оставь себе хлеб свой, ливиец, — Алледий

Скажет, — волов распряги; только мне трюфеля посылай ты!»

120 К вящей досаде теперь созерцай разрезателя мяса,

Как он вприпляску орудует: нож его так и летает,

Все соблюдая приемы его мастерства и традиций;

И, разумеется, здесь очень важно различие жеста

В том, как он зайца разрежет и как разобьет он пулярку.

Рот, попробуй, разинь, как будто ты вольный и носишь

Имени три, и тебя, точно Кака, за ноги стащат,

Что Геркулесом сражен и выкинут за дверь. Здоровье

Пьет ли твое Виррон и возьмет ли твой кубок пригубить?

Кто же настолько забывчив из вас и так безрассуден,

130 Чтобы патрону-царю сказать: «Выпей». Ведь слов таких много,

Что и сказать не посмеет бедняк в потертой одежде.

Если какой-нибудь бог, человек ли богоподобный,

Тот, что щедрее судьбы, подарил бы четыреста тысяч[283], —

Стал бы каким ты тогда из ничтожества другом Виррону!

«Требию дай!.. Поставь перед Требием!.. Скушай же, братец,

Стегнышко!» Деньги! пред вами кадит он, вы ему — братья.

Если, однакоже, стать ты хочешь царем и владыкой,

Пусть на дворе у тебя не играет малютка Энейчик[284]

Или же дочка, нежнее еще и милее сыночка.

140 Только с бездетной женой будет дорог друг и приятен.

Правда, Микала твоя пусть рожает и сыплет на лоно

Мужнее тройню зараз: будет тешиться «сам» говорливым

Гнездышком этим, велит принести себе панцырь зеленый

Или орешков помельче, обещанный асс подарит он,

Как лишь к столу подойдет попрошайка — ребенок Микалы.

Низким друзьям подаются грибы сомнительных качеств,

Лучший же гриб — «самому», из тех, какие ел Клавдий,

Вплоть до гриба от жены, ибо после уже не обедал.

После Виррон для себя и для прочих Вирронов прикажет

150 Дать такие плоды, что и запахом ты насладишься:

Вечная осень феаков такие плоды приносила;

Можно подумать, что выкрали их у сестер африканских.

Ты ж насладишься корявым яблоком наших предместий,

Где их грызут обезьяны верхом на козлах бородатых,

В шлемах, с щитами, учась под ударом бича метать копья.

Может быть, думаешь ты, что Виррона пугают расходы?

Нет, он нарочно изводит тебя: интересней комедий,

Мимов занятнее — глотка, что плачет по лакомству. Знай же:

Вся здесь затея к тому, чтобы желчь ты вылил слезами,

160 Чтобы принудить тебя скрежетать зубами подольше.

Ты хоть свободный и — думаешь сам — собутыльник патрону,

Все ж он считает, что ты привлечен ароматами кухни;

Не ошибается он: в самом деле, кто так беззащитен,

Чтобы два раза его выносить, если кто носил в детстве

Знак из этрусского золота или хоть кожаный шарик?

Вас обманула надежда на вкусный обед. «Вот ужо он

Даст нам объедки от зайца, кой-что от кабаньего зада,

Вот ужо мелкая птица дойдет и до нас». Потому вы

Молча сидите и хлеб, приготовленный вам, не жуете.

170 Этак с тобой обращаться умно. Выносить можешь все ты —

И выноси! Под щелчки ты подставишь и голову с бритой

Маковкой, не побоишься принять и удары жестокой

Плети, достоин вполне ты и пира и друга такого.

САТИРА ШЕСТАЯ

Верю, что в царстве Сатурна Стыдливость с людьми пребывала:

Видели долго ее на земле, когда скромным жилищем

Грот прохладный служил, которого тень заключала

Вместе весь дом — и огонь, и ларов, и скот, и владельца;

В те времена, что супруга в горах устилала лесное

Ложе соломой, листвой и шкурами дикого зверя,

Эта жена не такая была, как ты, Цинтия, или

Та, чьи блестящие взоры смутил воробей бездыханный[285]: