Чтобы дитя освятить и от глаза дурного избавить;

Нянчат потом на руках и для мальчика тщетно надежду

То на Лицина поля, то на Красса палаты лелеют:

«Пусть пожелают в зятья себе царь и царица младенца,

Девушки жаждут и, где б ни ступил он, пусть вырастет роза!»

Я же кормилице так просить не позволю, Юпитер,

40 Ей откажи, хоть она и молилась бы в белой одежде.

Требуешь крепости мышц и бодрого в старости тела.

Пусть, но роскошный твой стол и тяжелые пряные яства

Сильно мешают богам и Юпитеру просьбу исполнить.

В жертву быка принося, Меркурия просишь умножить

Ты состоянье свое: «Ниспошли благоденствие дому,

Даруй стада и приплод!» Да как это можно, несчастный,

Раз у тебя на огне столько сальников тает телячьих?

Но настоять на своем он кишками и жирной лепешкой

Все-таки хочет: «Уже разрастаются поле, овчарня,

50 Вот уже просьбы мои исполняются, вот уж...» — покамест

«Плакали денежки» он, обманувшись в надеждах, не скажет.

Если б тебе надарил я серебряных чаш с золотою

Толстой отделкой, то ты вспотел бы, конечно, и сердце

В левой груди у тебя от восторга в слезах бы забилось.

Вот и пришла тебе мысль покрывать священные лики

Золотом, взятым в боях: «Пускай среди бронзовых братьев

Те, о которых идут сновиденья без бреда больного,

Главными будут и пусть стоят с золотой бородою».

Золото выгнало медь Сатурнову с утварью Нумы,

60 Урны весталок собой заменяя и тускскую глину.

О вы, склоненные ниц, умы, не причастные небу,

Что за охота вносить наши нравы в священные храмы

И о желаньях богов судить по плоти преступной?

Это она, разведя в нем корицу, испортила масло,

И калабрийскую шерсть осквернила пурпуровой краской,

И выцарапывать нам из раковин жемчуг велела,

И, раскалив, отделять золотые частицы от шлака.

Да, заблуждается плоть, но пороки использует; вы же

Мне объясните, жрецы, к чему ваше золото храмам?

70 То же оно для святынь, что и куклы девиц для Венеры.

Что ж не приносим богам мы того, что на блюдах не может

Подслеповатое дать Мессалы[154] великого племя:

Правосознанье, и долг священный, и чистые мысли,

И благородство души, и честное искренне сердце.

Это дай в храмы внести, и полбой богов умолю я.

САТИРА ТРЕТЬЯ

[155]

«Так вот всегда! Проникает уже к нам ясное утро

В окна, и солнечный свет расширяет узкие щели,

Мы же храпим, да и так, что мог бы совсем испариться

Неукротимый фалерн; а уж тень-то у пятого знака[156]!

Что же ты делаешь? Пес неистовый[157] нивы сухие

Жжет уж давно, и весь скот собрался под раскидистым вязом!» —

Спутник один говорит[158]. «Неужели? Да так ли? Скорее,

Эй, кто-нибудь! Никого. — И зеленая желчь закипает.—

Лопну я!» — Так он орет, как ослов в Аркадии стадо.

10 Вот уже книга в руках, лощеный двухцветный пергамент[159],

Свиток бумаги[160] и с ней узловатый тростник для писанья.

Тут мы ворчим, что с пера не стекают густые чернила

Или разбавлены так, что они совершенно бесцветны,

И, не держась на пере, огромные делают кляксы.

«Ах ты несчастный, и день ото дня все несчастней! Неужто

Так распустились мы? Что ж, словно нежный ты голубочек

Или как царский сынок, ты требуешь, чтобы жевали

Пищу тебе, и, на мамку сердясь, ты бай-бай не желаешь?»

«Этим пером мне писать?» — «Да кому говоришь ты? К чему ты

20 Хнычешь-то зря? Над тобой издеваются. Ты подтекаешь,

Жалкий дурак: дребезжит, как постукать его, или звякнет

Глухо горшок, коль наскоро он обожжен и не высох.

Мягкая глина ведь ты и сырая: лепить поскорее

Надо тебя, колесо верти без конца. Но довольно

В вотчине хлеба твоей, солонка чиста, без изъяна,

И — ты не бойся! — очаг украшается жертвенным блюдом.

Что ж, и довольно? И надо тебе надуваться спесиво,

Ежели в тускской твоей родословной[161] до тысячи предков,

Цензор — родня и его ты в трабее[162] приветствовать можешь?

30 Блеск — для толпы! А тебя и без кожи и в коже я знаю.

Жить не постыдно тебе, подражая распутному Натте?

Но ведь в пороке погряз он, и все обросло его сердце

Жиром; безгрешен он стал: не знает того, что теряет,

И, погрузившись на дно, не всплывает назад на поверхность».

Отче великий богов, накажи, умоляю, тираннов

Только лишь тем, чтоб они, — когда их жестокие страсти,

Ядом палящим горя, души извращают природу, —

Доблесть увидеть могли и чахли, что долг позабыли.

Был ли ужаснее стон из меди быка сицилийца[163],

40 Больше ли меч[164] угрожал, с потолка золотого свисая

Над головами людей, облаченных в порфиру, чем возглас:

«В бездну мы, в бездну летим!»—как те про себя восклицают,

Кто побледнел до нутра и чьих мыслей и жены не знают?

Помню, как мальчиком я глаза натирал себе маслом[165],

Коль не хотел повторять предсмертных высокопарных

Слов Катона[166], в восторг приводя учителя-дурня,

Чтобы, потея, отец их слушал в школе с друзьями.

Правильно; я ведь узнать добивался, сколько «шестерка»

Ловкая мне принесет и отнимет зловредная «сучка»[167],

50 Как бы без промаха мне попадать в узкогорлый кувшинчик

И похитрее других кубарь свой кнутом завертеть мне.

Ты же, умея клеймить пороки и зная ученье

Портика мудрого[168], где намалеваны персы в шальварах,

Все понимая, над чем остриженный юноша ночью

Бьется, питаясь стручком и ячневой грубой лепешкой,

Ты, для кого развела самосские веточки буква[169]

И указала идти, поднимаясь по правой тропинке,

Все ты храпишь, голова ослабела, а челюсть отвисла,

И продолжаешь зевать ты после вчерашней попойки.

60 Цель-то какая твоя? Куда ты свой дух направляешь?

Или в ворон черепком и грязью швыряешь и бродишь

Зря, куда ноги несут, и живешь, ни о чем не заботясь?

Ты посмотри-ка на тех, что просят себе чемерицы[170],

Только как вспухнут уже: спешите навстречу болезни,

И не придется сулить золотые вам горы Кратеру.

Жалкое племя, учись и вещей познавай ты причины:

Что мы такое, зачем рождаемся, где наше место,

Как и откуда начав, мету обогнуть всего легче[171].

Меру познайте деньгам, чего можно желать и какая

70 Польза от новых монет; насколько должно быть щедрым

К родине, к милым родным; кем быть тебе велено богом

И занимать суждено средь людей положенье какое.