Я не таков: я люблю, что недорого лишь и доступно.
120 Ту, что «поздней» говорит, «маловато», «коль муж уберется»,—
К евнухам шлет Филодем[12], для себя же он лучше желает
Ту, что по зову идет за малую плату, не медля;
Лишь бы цветуща, стройна, изящна была, не стараясь
Выше казаться, белей, чем природа ее одарила.
Если прижмется ко мне и крепко обнимет руками, —
Илия[13] то для меня иль Эгерия: имя любое
Дам, не боясь, как бы муж из деревни в ночь не вернулся,
Дверь не взломали б, чтоб пес не залаял и, шумом встревожен,
Вдруг не наполнился б криком весь дом; побледнев, не вскочила б
130 С ложа жена, не кричала б участница: «Горе мне, бедной!» —
За ноги эта страшась, за приданое — та, за себя — я.
Без подпояски бежать и босыми ногами придется,
Чтоб не платиться деньгами, спиной, наконец же и честью.
Горе — попасться: я то докажу, хоть бы Фабий судьей был.
САТИРА ТРЕТЬЯ
Общий порок у певцов, что в приятельской доброй беседе,
Сколько ни просят их петь, ни за что не поют; а не просят —
Пению нет и конца! Таков был сардинец Тигеллий.
Цезарь[14], который бы мог и принудить, если бы даже
Стал и просить, заклиная и дружбой отца и своею, —
Все ни во что бы! А сам распоется — с яиц и до яблок[15]
Только и слышишь: «О Вакх!» то высоким напевом, то низким,
Басом густым, подобным четвертой струне тетрахорда[16].
Не был он ровен ни в чем. Иногда он так скоро, бывало,
10 Ходит, как будто бежит от врага; иногда выступает
Важно, как будто несет он священную утварь Юноны[17].
То вдруг двести рабов у него; то не больше десятка.
То о царях говорит и тетрархах[18] высокие речи;
То вдруг скажет: «Довольно с меня, был бы стол, хоть треногий,
Соли простая солонка, от холода грубая тога!»
Дай ты ему миллион, как будто довольному малым,
И в пять дней в кошельке ничего! Ночь гуляет до утра;
Целый день прохрапит! Не согласен ни в чем сам с собою!
Может быть, кто мне заметит: «А сам ты? ужель без пороков?»
20 Нет! есть они и во мне, и не меньше, только другие.
Мений однажды заочно над Новием дерзко смеялся.
Кто-то сказал: «А тебя мы не знаем? Иль нам не известно,
Сам ты каков?» А Мений в ответ: «О! себе я прощаю!»
Это пристрастье к себе самому и постыдно и глупо.
Если свои недостатки ты видишь в тумане, зачем же
Видишь их зорко в других, как орел или змей эпидаврский?
Верь мне: за то и они все твои недостатки припомнят!
«Этот строптив, говорят, ни малейшей не вытерпит шутки».
Да! хоть над грубою тогой, висящей до пят, над короткой
30 Стрижкой волос, над широкой обувью можно смеяться —
Но он и честен и добр, и нет лучше его человека!
Но неизменный он друг; но под этой наружностью грубой
Гений высокий сокрыт и прекрасные качества духа!
Ты испытал бы себя: не посеяла ль матерь природа
Или дурная привычка в тебе недостатка какого
Или порока? Дурную траву выжигают; но знаешь,
Где вырастает она? На запущенном пахарем поле!
Страстью любви ослепленный не видит ничуть недостатков
В милой подруге; ведь даже ему и ее безобразье
40 Нравится: так любовался Бальбин и наростом у Агны!
Если б мы так заблуждались и в дружбе, сама добродетель,
Верно, почтила б тогда заблужденье подобное в друге.
В друге его недостатки должны мы сносить терпеливо,
Так же как в сыне отец снисходительно многое терпит.
Если сын кос, говорит: «У него разбегаются глазки!»
Если он мал, как уродец Сизиф, называет цыпленком.
Ежели сын кривоног, он бормочет сквозь зубы, что пятки
Малость толсты, затем он на них так и держится слабо.
Так ты суди и о друге, и, ежели скупо живет он, —
50 Ты говори, что твой друг бережлив; а хвастлив он, насмешлив, —
Ты утверждай, что друзьям он понравиться шутками хочет;
Если он груб и себе позволяет он вольностей много, —
Выставь его за прямого, правдивого ты человека.
Если он бешен, — скажи, что немножко горяч. — Вот как дружбы
Узы хранятся, и вот как согласье людей съединяет!
Мы же, напротив, готовы чернить добродетель; наводим
Грязь на чистейший сосуд; а честного, скромного мужа
Мы назовем простаком; а кто медлит — тупым и тяжелым.
Ежели кто осторожно людской западни избегает,
60 Если, живя меж людей и завистных, и злобных, и хитрых,
Злому не выдаст себя безоружной своей стороною,
Мы говорим: он лукав, а не скажем, что он осторожен.
Если кто прост в обращенье, — как я, Меценат, пред тобою
Часто бывал, — чуть приходом своим иль своим разговором
В чтенье он нас развлечет, в размышлении нам помешает, —
Тотчас готовы сказать, что в нем вовсе нет здравого смысла.
Ах, сколь безумно даем на себя же мы эти законы!
Кто без пороков родится? Тот лучше других, в ком их меньше.
Но снисходительный друг, как и должно, — мои недостатки
70 Добрыми свойствами, верно, пополнит; и если их больше,
Склонится к добрым, когда он желает и сам быть любимым.
С этим условьем и сам он на тех же весах оценится.
Если ты хочешь, чтоб друг твой горбов у тебя не заметил,
Сам не смотри на его бородавки. Кто снисхожденья
Хочет к себе самому, тот умей снисходить и к другому!
Ежели гнев и порывы безумья, которые сродны
Слабости нашей природы, нельзя истребить совершенно,
Что же рассудок с своими и мерой и весом? Зачем же
Он не положит за все соразмерного злу наказанья? ..
80 Если б кто распял раба, со стола относившего блюда,
Лишь за проступок пустой, что кусок обглоданной рыбы
Или простывшей подливки он, бедный, дорогой отведал, —
Ты бы сказал, что безумнее он Лабеона. А сам ты
Сколько безумнее, сколько виновнее! Друг пред тобою
В самой безделке пустой провинился, а ты не прощаешь.
Верь: все за это жестоким тебя назовут. Ненавидя,
Ты убегаешь его, как должник убегает Рузона.
Словно бедняк, с наступленьем календ[19], не имея готовых
Ни процентов, ни суммы, рад провалиться, несчастный,
90 Только б пред ним не стоять, как пленному, вытянув шею,
Только б не слушать его нестерпимых и скучных историй!
Друг мой столовое ложе мое замарал; иль Эвандра[20]
Старую чашу с стола уронил; или с блюда цыпленка
Взял, несмотря, что он был предо мной; и за это на друга
Я осержусь? Да что ж я бы сделал, когда б обокрал он,
Тайне моей изменил или мне не сдержал обещанья? ..
Тем, для которых вины все равны, — нет самим оправданья!
Против них все вопиет: и рассудок, и нравы, и польза —
Мать справедливости, мать правоты — их всех осуждает!
100 Люди вначале, когда, как стада бессловесных животных,
Все пресмыкались они по земле, — то за темные норы,
То за горсть желудей кулаками, ногтями дралися;
Билися палками, после оружием; выдумав слово,
Стали потом называть именами и вещи и чувства.
Тут уклонились они от войны; города укрепили;
