Выходило так, что отец Алеши — Михаил Васильев, когда-то был дружен с отцом Володи Веселова. Даже более того — они воевали вместе, на одном и том же эсминце. Да, Северный флот, Мурманск, Архангельск, ночные бомбежки, немецкие подводные лодки…

Больших подробностей Алеша и сам не знал, его отец был не очень-то щедр на воспоминания. И эту историю рассказал сыну за несколько дней до смерти, между вторым и третьим инфарктами. И кто знает, что в ней реально, и что вымышлено, или просто истолковано превратно, кто знает…

Но получалось так, что в октябре сорок четвертого года в составе морской пехоты они высадились возле Петсамо и уже посуху с боями дошли до поселка Никель, на границе с Норвегией. Было это 22 октября, молодые, лихие, зажав зубами ленточки бескозырок и все же умудряясь кричать «Ура!», они бежали последние метры короткой улочки, круто уходящей в скалы. Васильев споткнулся, упал, увлекая за собой Веселова, и в то мгновение, когда они, помогая друг другу, готовились вскочить, он услышал вой летящего снаряда на той самой ноте, что предвещала прямое попадание. Он хорошо помнит растянутую, густую секунду, когда они замерли, вжавшись в землю, и кто знает, о чем думал Веселов, но сам Васильев не надеялся даже на чудо.

А потом — бесшумный, ослепительный, резанувший болью разрыв, краткое ощущение полета в никуда, провала, падения, распада, и — почти без перехода покой, темнота, звук падающих капель…

Васильев ничего не помнил об этом промежутке почти до самой смерти, и лишь в последние дни из глубины, из небытия всплыли не то свои, не то чужие воспоминания, отрывочные, яркие, раскрывшие ему суть той давней истории, решившей его судьбу.

А тогда было так: он очнулся в темном подвале, с недоверием убедился, что жив и даже более того — не ранен, сел, ощупал сырой пол вокруг себя и наткнулся на лежащего человека. Это был Веселов. Без сознания, но дышал он ровно, сердце билось, серьезных ран, кажется, не было. Васильев оставил его и стал искать выход из подвала, чиркая зажигалкой. Выход был, хотя и заваленный обломками. Он расчистил его, был день, светило неяркое солнце, по незнакомой улице шли моряки, наши, советские. Он устал, кружилась голова, его заметили. «Не ранен, браток?» — спросил кто-то. «Нет, — покачал он головой, — там дружок лежит, помогите». Веселов не приходил в себя, на попутной машине его отвезли в медпункт. «Контузия, — сказал усталый доктор. — Может, вытянет. Где это вас зацепило?» — «Снаряд рядом взорвался, — ответил Васильев. Взяли все-таки Никель?» — «Три дня назад взяли, — не понял доктор. — По Норвегии топаем». — «Так это не Никель?» — удивился Васильев. «Киркенес это, Норвегия. Тебя что, тоже контузило?» — «Какое сегодня число?» — Двадцать пятое октября… Ну-ка, дай тебя осмотрю…» — «Я ничего не помню, — честно сказал тогда Васильев. — Где же мы были три дня? И как оказались здесь?» — «Сорок километров. Да еще каких!..» — вздохнул доктор и тихим голосом посоветовал помалкивать. Или придумать что-нибудь на худой конец. «Не поймут в особом отделе… Ты же совершенно здоров. И дружок тебе не советчик».

Васильеву нечего было скрывать, он был молод, честен, свято верил в справедливость, считал, что и биография, и репутация у него безупречные и, кроме того, решил, что их подобрали свои ребята, привезли сюда и оставили в подвале на окраине города… Он долго искал своих, казалось, что сейчас ему все расскажут, обнимут, недоразумение разъяснится, и лишь бы друг остался в живых, а нее остальное — ерунда.

Да, он нашел своих. Но никто не смог объяснить, что же случилось с ним. Потому что Геннадий Веселов все эти дни был с ними. Он тоже не знал, куда делся друг и рассказывал лишь, что потерял его из виду в бою на окраине Никеля. Его, Васильева, уже считали без вести пропавшим, сияли с довольствия и только непрерывные бои помешали послать матери скорбное извещение.

«Нас же контузило вместе! — возмущался Васильев. — И очнулся я рядом с ним. Он-то как попал в подвал?» — «Этого мы не знаем, Миша, — говорили ему и отводили взгляд. — Генка был с нами при наступлении. Потом, да, потерялся. А как попал с тобой в одну компанию — не знаем. Уж не обижайся…»

Да, было бы лучше, если б он успел придумать хоть относительно достоверную историю, но он стоял на своем, и рано или поздно ему пришлось давать показания в особом отделе. Он быстро запутался в каверзных вопросах, вспылил в ответ на язвительные намеки особиста и дождался уже не намеков, а прямых обвинений в предательстве и дезертирстве.

Выходило так, что он, специально вырвавшись вперед, перешел на сторону врага и ушел с ним за границу. Нет, это не было сдачей в плен, это был побег к своим агента, шпиона Михаила Васильева. («Как, кстати, вас зовут на самом деле?»).

Стремительное наступление наших частей сорвало планы агента. Он был или брошен за ненадобностью немцами, или просто не успел уйти. Вполне возможно, что первым его обнаружил Веселов, был обманом завлечен в подвал, где Васильев решил убить нежелательного свидетеля, но ему помешал артиллерийский снаряд, угодивший в дом. Придя в себя, Васильев понял, что бежать поздно, и решил разыграть бездарную комедию о полном провале памяти…

Чудовищная нелепость обвинения совершенно выбила Васильева из колеи. Кажется, он и ляпнул что-то неподходящее сгоряча и лишь усугубил свою вину.

Он ждал, когда Веселов выздоровеет и подтвердит его невиновность, он не верил, что испытанный друг не сумеет его защитить. Скорее всего так и получилось бы, носуд был короткий, ему сохранили жизнь, но лишили старшинских нашивок, честно заработанных наград, и под конвоем увезли в глубь страны, на большую заполярную стройку. Он много узнал и понял там, и уже оттуда написал невесте письмо, в котором просил простить его и отпускал ее с миром, пусть, мол, не ждет, выходит замуж за хорошего человека, так уж сложилось, никто не виноват…

История, быть может, и сентиментальная, но, увы, банальной назвать ее было бы кощунством — хоть через несколько лет, но его невеста после невероятных усилий добралась до него, добилась свидания, узнала все подробности и, поселившись неподалеку (по сибирским масштабам) от жениха, разыскала адрес Геннадия Веселова. Она написала ему и просила лишь об одном: чтобы он рассказал всю правду. Веселов не ответил. И на следующее письмо — тоже.

То ли невеста была настойчивой, то ли начальство не слишком строгим, то ли сам Васильев на хорошем счету, но им разрешали свидания, не часто, но разрешали. В сорок девятом году родился Алеша Васильев. А в пятьдесят третьем, ближе к осени, Михаил Васильевич был амнистирован. К тому времени умерла его мать, и он понял, что возвращаться в общем-то некуда, надо ехать к жене, к сыну, уже подросшему, и начинать жизнь сначала. Но все же он сам написал письмо Геннадию Веселову, быть может, резковатое, в котором обещал приехать будущим летом, чтобы лично, как мужчина с мужчиной, разобраться но всем.

Он выбрался только в начале сентября, ему сообщили, что Веселов недавно получил новую квартиру, и даже адрес сказали, но в том доме Васильев так и не застал хозяина… «Он уехал, — сухо сказала жена Веселова. — Куда — не знаю. Писем от вас я не видела. Мой муж о вас ничего не говорил. Откуда я знаю, кто вы?..» Васильев целых десять лет ждал встречи, разговора, придумывал бесчисленные варианты, но ни один из них не предусматривал трусливого бегства бывшего друга. Малодушие — да, но не прямую подлость. Он истратил последние деньги, чуть ли не последние силы, пока добирался с Севера, еще не оправившись от болезней и отчаянной худобы, вид у него, наверное, был подозрительный, короче, разговор не получился… Он был изгнан, и в сердцах проклял бывшего друга, и поклялся забыть его навсегда, и никогда не унижаться поисками несуществующей истины. Навигация кончилась, он едва успел добраться домой, долго болел, и если бы не жена, то что бы с ним стало, кто знает…

«Забудь и ты, — сказал он ей. — Время такое было. От своих родителей отрекались, не то что от друзей. Струсил он, вот и все…»