— Федя, ты не мог бы составить один хитрый алгоритм?

— Давай исходные данные, — легко согласился тот и взглянул на Веселова так, будто давно ждал от него этой просьбы.

И Веселов постепенно, пока солнце было высоко, между купаньями, лежа на песке, рассказал все, что знал сам. Поливанов слушал внимательно, делая пометки здесь же, на песке, словно конспектируя странную историю исчезновения отца Веселова.

Вся она вкратце выглядела так:

В сентябре пятьдесят четвертого года Геннадий Павлович Веселов, двадцатого года рождения, ушел (или был похищен?) из дома. Его жена уничтожила или тщательно спрятала все его вещи, документы (или он увез их с собой?) и больше никогда и никому (?) о причинах исчезновения мужа не говорила. Год назад она умерла, так ничего и не сказав сыну. В нынешнем году, в апреле, Веселов получил письмо с Дальнего Востока, где сообщалось, что отец Веселова жив, но тяжело болен и хотел бы увидеть его перед смертью. Краткое письмо было подписано кратко. «С морским приветом, Михаил Попрыго».

Веселов хотел сразу лететь сюда, но работа есть работа, отпуск — в конце лета, сын разболелся, жена раскапризничалась. Тогда он написал письма — одно Попрыго, второе — отцу, по адресу на конверте. Просил ответить подробнее, клялся, что не может приехать и обещал ближе к осени непременно выбраться. Он купил путевку на турбазу возле города, где жил отец, и написал еще одно письмо, но и на него ответа не получил. На другой день после приезда он поехал в город, нашел улицу, дом и квартиру: ему открыла уставшая от жизни женщина, недоверчиво выслушала его сбивчивые объяснения и ответила в том смысле, что нечего шляться по чужим квартирам, поди высматривает, что где плохо лежит, никаких Попрыго. здесь никогда не проживало, она, мол, одинокая, но честная, грабить у нее все равно нечего, фамилию Веселов она тоже никогда не слышала и слышать не желает, живет здесь без малого двадцать лет и надеется прожить не меньше, если всякие проходимцы не будут ломиться в ее дом…

Веселов не нашел ничего более умного, чем оптимистически-показать язык и выслушать вслед затихающий монолог, произнесенный на одном дыхании…

Вот такая история. А в качестве дополнительной информации он рассказал все, что помнит об отце и даже то, что сам придумал о нем.

Поливанов разгладил на влажном песке широкую площадку и осколком мидии стал чертить деревцо без листьев. Сначала оно пустило корни, потом начало расти вверх, обрастая ветвями, потом раздвоилось, потом выделился главный ствол и уперся верхушкой в ногу Веселова. Поливанов осмотрел деревцо и остался доволен.

— Готово, — сказал он. — Пустяки. Игра для детей.

— Какие-то елки-палки, — засомневался Веселов.

— Варианты. Блок-схема. Вот это — варианты причин исчезновения твоего отца, — он показал на корни, — а это — поиска. Надо проверить все, исключить невероятные и постепенно прийти к истине. Все очень просто.

— Ты бы хоть подписи сделал к своим веточкам, — проворчал разочарованный Веселов, — Не все же такие умные.

— Разве? — иронично спросил Поливанов и быстро набросал на песке несколько строк формул. — Вот это — по теории вероятностей, — это по теории игр. Был бы компьютер, рассчитал бы более точно.

Веселов попытался что-то понять, но это меньше всего походило на знакомую таблицу умножения. Он вздохнул, подтянул плавки и пошел к морю.

— Пойду лучше с морским ежом побеседую. Напридумывали на мою голову… Мало им нормальных языков, ненасытные!..

— Эй! — окликнул его Федор. — Здесь все точно рассчитано. Разве не хочешь знать свое будущее? Будешь, как слепой котенок, тыкаться. Не боишься?

Веселов не ответил, потому что тугая резина маски стянула затылок, и он, преодолевая закон Архимеда, нырнул. Неглубокое дно высвечивалось до последнего мелкого камушка, молчаливая морская звезда шествовала на запад, крабы-отшельники шевелили стебельками глаз, камбала имитировала пеструю гальку, зеленые и черные морские ежи неслышно вгрызались в камень. Он проплывал над всем этим, словно скользил по небесному своду над лесами и скалами — незваный гость, бессильный бог, космический пришелец, дальний родственник, покинувший родину сотни миллионов лет назад, вернувшийся и увидевший, что нет, ничего не изменилось, вот только нет ему места в этом саду, и странные звери не признают в нем родни, и рыбьи стада не подчиняются его бичу и свирели, и цветы обожгут ласковую руку, и морские ежи поразят ядом своих стрел, и задумчивый осьминог нарисует чернилами свой мгновенный автопортрет без автографа…

Привычным усилием воли он проникал в их несуществующую душу и краешком сознания ощущал то, что чувствуют они, — покой или страх, голод или вкус пищи. Ощущения были нечеловеческими, но от этого родство морских существ и его, человека, не ослабевало. Он попеременно был и морской звездой, ощутившей запах моллюска, скрытого в песке, и этим моллюском, почуявшим опасность и плотно сжимающим створки… Да, хищной морской звездой, но кровожадности у нее было не больше, чем у мирного сборщика мидий. Входила и уходила вода из бесчисленных мягких ножек, от центра к лучам они разбрасывали песчинки, все глубже и глубже погружалась звезда, все сильнее был запах пищи, все плотнее сжимались створки моллюска… Охотник и дичь, убийца и жертва, миллионный вариант вечного действа…

Он думал о том, что человеческое сочувствие жертве проявляется наиболее сильно только в отношении к людям же. Человек невольно сопереживает гонимому и убегающему, понимая, что и с ним может случиться то же самое. И чем дальше живое существо от человека, тем меньше доля сочувствия. Да, жалко зверей, потому что они похожи на нас, и детенышей своих кормят молоком, и почти так же любят, ненавидят, играют в детстве. И птиц жалко, но уже не так сильно. Не жалко змей, ибо нет у них ног и голоса; и рыб не жалко, ибо глаза их не моргают, и не могут они криком выразить предсмертный ужас. А насекомые и прочая ползающая, летающая и плавающая мелюзга настолько отличаются от людей, что нет, никак не может человек поставить себя на их место и, тайно радуясь, наблюдает, как богомол пожирает живого кузнечика, словно смотрит на заводные игрушки. И связки мидий в руке кажутся неживыми, и лишь почти разумный взгляд осьминога остановит его разящую руку. Нет, не жаль скашиваемую траву, и рана, нанесенная дереву, не заставляет сильнее биться сердце. Даже крови нет у растений, даже боли они не чувствуют, даже защититься не умеют…

Так думал Веселов, проплывая над ежами и звездами, он, чуть ли не единственный человек, одаренный билокацией…

Он и сам не помнил наверняка, когда именно древнее искусство билокации, постепенно поднимаясь из глубины, стало проявляться все более четко, настойчиво, от смутных ощущений и неясных картинок до полного слияния с чужим телом. Сначала это были сны, еще в детстве, но даже тогда они не казались страшными и удивления, впрочем, не вызывали. Такая уж пора жизни — детство: не определены границы чудесного и нормального, мир воспринимает по законам сказки и скорее удивляет нежелание вещей превращаться одна в другую и упрямство зверей, скрывающих свое умение разговаривать.

Оценивая себя, Веселов понимал, что был вполне нормальным мальчишкой. Всегда любил шумные компании, бесконечные проделки и нескончаемые игры. Его легко принимали всюду, на роль лидера он никогда не претендовал, но умел так легко и быстро перенимать манеру разговаривать, жестикулировать, что всегда невольно занимал место шута, клоуна, комика. Быть может, эта врожденная особенность, не зависящая от него, как цвет глаз или волос, позволила проявиться древнему и редкому дару билокации. Более точного названия своей странной полуболезни Веселов не знал, а слово это как-то вычитал в солидной работе, посвященной первобытной культуре. Оно означало способность человека находиться в двух разных местах, хотя Веселов не умел делать этого. Позднее он встретил термин «парциальное сознание», который, пожалуй, более точно определял его дар, но с билокацией уже успел свыкнуться и не посчитал за большую беду, если будет и впредь понимать под этим словом то, что происходило с ним. Слова не меняли главного — сути явления.