— Вовик, будь незаметным, — усмехнулся Оленев. — Не шуми. Те, кто ищет тебя, могут быть рядом. Может, каждый день вы смотрите друг на друга и не узнаете… Игра придумана не мной, я даже правил не знаю, по каким ты должен ходить. Но следующий ход твой — это точно. Если пешка стоит на месте, ее окружают и съедают. Место и время встречи должен знать только ты.

— Зачем вообще все это? Казаки-разбойники, сыщики и воры. Вышел я из этого возраста.

— Неведение — великое счастье, — спокойно сказал Оленев. — Ты узнал немного больше, чем положено, и тут же потерял покой. В панике запутался в кулисах, выбежал на сцену и попался. Ты уже действующее лицо, даже если стоишь, как истукан, посреди сцены. Теперь любой поступок, любое слово — часть действия. Занавес поднят, прожекторы включены, герои и статисты начали игру. Бежать некуда, Володя.

— Пьеса? Значит, кто-то ее написал, кто-то поставил? Но зачем?

— Ну вот, начинаешь соображать… Есть такая вещь — теория игр, есть еще штука — психологический эксперимент. Предположим, что существует некая группа лиц, чьей целью является тотальная ядерная война на Земле. Нелепо ведь считать, что земляне, твердо зная, что они тоже погибнут, могут желать этого. Поэтому предлагается гипотеза: это не земляне, гибель Земли им нужна для какой-то своей цели. Сами они выживут, конечно. По законам жанра эта группа лиц наделяется самыми отвратительными качествами. Предположим, что люди узнают об этом заговоре. Что они будут делать? Забудут свои распри и объединятся? Или начнут искать сепаратный мир с теми, с пришельцами? А вдруг тебе лично предложат сделать выбор?

— Почему именно мне?

— Не знаю. Но вдруг, а?

— Глупо все это, — рассердился Веселов. — Дочке своей рассказывай дурацкие истории. Все намного сложнее.

— Когда человек не может объяснить мир, он придумывает бога, — невозмутимо продолжил Оленев. — Все становится просто и ясно — бог создал, бог велел, бог наказал. Когда человек не знает причину своих бед, он ищет врага. Если врага нет, он его придумывает. И тоже все сразу объясняется. Ищут тайные организации, заговоры, а так как на самом деле их не существует, то начинают подозревать всех и дело кончается самоуничтожением. Учи историю, Володя, это повторялось не раз. Обычная ситуация, только доведенная до абсурда. На то и театр, а?

Оленев неторопливо загасил окурок и посмотрел на Веселова насмешливо и пытливо.

— Ты это брось, — зло сказал тот. — Не нравится мне твоя выдумка.

— К сожалению, не совсем моя, — сказал Оленев и отвел взгляд…

Тайное знание — это не только желания и мысли, скрытые от посторонних, но и то, о чем не догадываешься сам, оно уже живет в тебе, исподволь прорастает, невидимое до поры, как зерно, разбуженное теплом и влагой. Нелепо вытягивать росток из-под земли, не поможешь, а сгубишь. Всему свой срок: и вызреванию, и увяданию; не приблизишь время плодов, как не ускоришь смену дней и ночей… Примерно так рассуждал Веселов, неспешно продвигаясь вдоль черной городской зимы, из декабря в январь, и дальше, к весне и лету.

Замкнутый круг жизни: работа — дом, работа — дом, перемежаемый автобусами, магазинами, серыми улицами под серым небом. Жена, сын, приятельские беседы на кухне за чашкой чая, привычная болтовня в ординаторской ы тем же вездесущим чаем, больные, умирающие или медленно возвращающиеся к жизни, бессонные дежурства, усталость, сон, и снова виток, похожий на предыдущий. Это не утомляло, не раздражало и мнилось привычным, нормальным, единственно возможным.

И все же, все же… После разговора с Оленевым он еще раз попытался соединить разрозненные звенья, отдельные мазки, но они никак не сливались в единую картину. Наверное, и в самом деле, знание таилось в нем самом, он лишь не умел распознать его, отделить, вырастить. Предупреждение отца скорее всего касалось его тайного дара. Отец знал, потому что сам отличался от других. Скрывать, и без того скрытое казалось нелепым. Но с этого дня он стал более пристально всматриваться в свои полусны, усилием воли вселяясь в дальних таежных зверей. Охота на соболя, мышкование лисы, волчьи погони, паническое бегство зайца — общая цель всех: выжить, пережить долгую зиму, найти пропитание, не дать съесть себя другому.

Странная птица, привидевшаяся ему на пороге зимы, больше не появлялась. Птица с двумя головами, дремлющая в глубоком дупле в ожидании весны, чтобы начать долгий полет на север. Должно быть, спала без сновидений и никого не впускала в свое беспамятство. Он знал твердо — таких птиц не бывает в природе и поначалу был склонен думать, что это видение — знак ошибки, болезни, неверно воспринятых ощущений, но сейчас мысленным взором обыскивал бесконечные пространства горной тайги, искал птицу и не находил. Теперь он был уверен — шаманский амулет и та птица связаны неразрывно. И более того: опыт птицы, живого бамула таит в себе недостающее звено в поисках отца, которого так остро не хватало. «!

То место, куда стремилась попасть птица, не могло быть случайным. Место, где две реки сливались в одну, посреди Я протяжной тайги, между океаном и грядой гор. Время прилета должно быть значимым, важным — дни летнего солнцестояния. Возможно, это и было местом и временем встречи, о которых писал отец.

К началу зимы он Заболел. Редко посещали его болезни, несокрушимое здоровье не могли пока подорвать ни модная гиподинамия, ни зловредный никотин. Но против! нового свежеиспеченного штамма гриппа он оказался бессилен. Сначала слегли сын и жена, он терпеливо ухаживал! за ними, ну а потом пришла его очередь. Как многие редко болеющие люди, он сразу свалился с температурой. От гриппа лекарств не было, приходилось уповать на время и на свой организм, о котором он как врач знал гораздо меньше почитателя журнала «Здоровье». Непредсказуемость в медицине — почти закон, любой прогноз заведомо ложен, и вместо положенных пяти дней уже пошел десятый.

Он старался не раскисать при жене, но когда она уходила на работу, расслаблялся, позволял душе бесформенно растечься по закоулкам тела и вверялся боли, тошноте и слабости. Болела голова, ломило суставы, пошатывало при ходьбе, но он героически не принимал никаких снадобий, кроме универсального аспирина и малины с чаем. Как многие врачи, он не признавал лекарств для личного пользования и презирал фармакологическое насилие над психикой. Он слишком хорошо знал цену всему этому и предпочитал перебарывать болезнь собственными силами, все еще казавшимися неисчерпаемыми. Уже несколько дней мучила бессонница, и он изо всех сил сдерживался, чтобы не принять сильное снотворное, уцелевшее со времен тяжкой болезни матери, ибо в последние ее дни боль и неприкаянность души, готовой уйти за пределы тела, вынуждали прибегать к глубокому бесчувственному сну.

Лежа на диване, запахнувшись в халат и накрывшись одеялом, он торопил время, но оно разжижалось, тянулось бесконечно, нельзя было перешагнуть через него привычной спячкой, и, самое печальное — прекратились сеансы билокации. Напрасно он пытался уйти в сильное и здоровое тело медведя, сладко сопящего в берлоге, бессильно тщился хоть на время освободиться от тягот болезни, взлетев в серое небо на потрепанных вороньих крыльях, — дар словно заснул или просто покинул его, так и не раскрыв своей тайны. Это угнетало, но даже сам над собой он умудрился подсмеиваться и придумывал для болезни разные потешные названия, и дразнил ее, и вызывал на драку, как соперника на танцплощадке: «Выйдем, а?..»

Что-то и в самом деле выходило из него, но не болезнь, не отчаяние; временами он ощущал, как короткая, пульсирующая боль зарождалась в глубине, под теменем, и стремительной ниточкой пронзала голову. Еще более тягостными казались начавшиеся исподволь галлюцинации. Давно привыкший к билокации, он не слишком удивился, когда однажды ночью, лежа в темноте с закрытыми глазами и тщетно стараясь заснуть, вдруг увидел мелькнувшую картинку: яркое, объемное отражение светлого летнего леса в темном озере. Мелькнула и пропала. И снова, уже замедленно, рождаясь из темноты, выплыла и набрала цвет еще одна — полупрозрачные фигуры людей на берегу синей реки. И шепоток, и бормотанье, попискиванье и пощелкиванье, словно бессонный радиолюбитель шарил в эфире. Температура приближалась к сорока. Он позволил себе четыре таблетки аспирина, зачерпнул малины и меда, покосился на шкафчик, где хранилось снотворное, и сдержался со вздохом. Есть не хотелось, курить он не мог, не читалось и не думалось даже. Жаловаться жене было бесполезно, от ее искреннего сочувствия болезнь не убывала. Посидев на кухне и бездумно пересчитывая редкие звездыза окном, он так и не мог отрешиться от мысли, что, возможно, начинается энцефалит или уж по меньшей мере — тяжкое отравление мозга токсинами гриппа.