— Мы с тобой — дети великого избранного народа, всесильного и многомудрого. Наша цель — единение, ибо наше племя разбросано по Вселенной. Настало время очищения и просветления, искупления и воскрешения, собирания и исполнения предвещенного. Ты — наш, ты — с нами, благородная кровь в твоих жилах, искра великого разума зажжена в тебе. Когда придет срок и мы исполним волю творца, и соберемся воедино на вечной родине, — не будет равным нам от начала сотворения мира…

Он говорил и приближался, приминая ступнями травы, и те склонялись под его ногой без стона и шелеста, и взгляд его был глубок, и длинные волосы не шевелились на ветру.

И вот он подошел вплотную, и протянул руки, и бережно сжал с висков парящую голову Веселова, и тот ощутил тепло и силу его ладоней. Лоб в лоб, глаза в глаза, истекло мгновение, и Веселов увидел тьму над бездной, и бесплодные воды, и первозданные звезды, яростно вспыхнувшие в глубине…

Бесплотная голова его безболезненно слилась с головой человека, развернулась по оси, и он снова обрел зрение. И живое, сильное, здоровое, хотя и чужое тело. И чужую память, не отделенную от его собственной, и чужие мысли, ставшие своими, и чужой взгляд на чужой мир…

Это не было воспоминанием о давно забытом им, это было готовое знание, уже усвоенное, рассортированное и распределенное по многочисленным открытым отсекам.

Цельное и ясное знание возвышало его над миром, давало непоколебимое чувство превосходства и отцовской снисходительности ко всему тому, что рождалось, умирало, радовало и страдало под ним. Да, под ним. Ибо он сам ощущал себя чуть ли не творцом этого мультипликационного мира.

Милого, наивного, несовершенного, как детские рисунки и домики из песка, как неприхотливая картавая песенка, и все мечты и надежды людей казались мелкими и преходящими, как желание ребенка стать пожарником в блестящей каске…

Тайна врожденного дара открылась ему. Теперь он казался простым и естественным, как слух и зрение, ибо кто, как не творец, может проникнуть в душу и плоть созданных им существ, кто еще, если не он, имеет право вмешиваться в судьбы героев, придуманных им, и мудро властвовать над их жизнью и смертью. Всевидением, всесилием и всезнанием именовался этот дар — титулами, отданными некогда слабым человеком своим богам.

Он, Веселов, (нет, теперь он тоже стал Безымянным, как весь его народ) мог все. Но в мудрости своей сдерживал всемогущество, прозрение не было сродни презрению, ему было по-отцовски жаль лежащую под ним землю и все, что дышало на ней.

Да, под ним. И не только оттого, что власть его была беспредельной, но и буквально — легко отталкиваясь босыми ступнями от покорной травы, он изменил силу тяготения и воспарил над лесом. Над лишь недавно казавшимся странным лесом, сейчас все было понятно и близко, как собственное тело. Он знал и цель, и причину этого леса, и каждое дерево, и каждый зверь, птица и бабочка прорастали сквозь его бесконечную душу. Это был лес далекого прошлого, умерший за миллион лет до рождения того, кто осознал себя Владимиром Веселовым. Это был Заповедник в сердце тайги, запрятанный в прошлом от всепроникающих людей.

Он, Безымянный, поднялся над верхушками деревьев и медленно плыл по направлению ветра туда, где две реки сливались в одну под острым и чистым углом. Он знал — там центр Заповедника, центр колонии великого и несчастного в своем величии народа. Он знал это и не сомневался нисколько в своем знании, ибо вся история народа раскрылась перед ним, как безоблачное звездное небо, и он мог беспрепятственно скользить взглядом по ней из столетия к столетию.

Нет, это называлось не так, ибо сто оборотов Земли вокруг Солнца — это чужая мера, но не было смысла разделять неделимое весомое время на иные отрезки — это не меняло сути. Давно и недавно, вчера и завтра сливалось в единое, вечное, существующее всегда, как бесконечные ряды книг на полках, — раскрываешь любую, и время оживает, наполняется звуками, запахами, радостью и тоской.

Его народ был всегда. Потом он стал везде. Это не зависело ни от личного желания, ни от преходящей идеи, заставляющей делать не то, что хочется, а то, что нужно. Безымянное племя не могло существовать полноценно без иных, чуждых народов, лишь рассеявшись среди них, приняв чужой язык и обычаи, оно заполняло свою, присущую лишь ему нишу, но ни одно поколение не теряло своего родства и единства.

Он, бывший Веселов, теперь — Безымянный, был уверен в нормальности и жизненной необходимости этого способа существования, хотя знал, что иные народы имеют свое мнение и свои не слишком лестные термины. Он был выше суетного презрения и мелкой ненависти тех, над кем творец не простер длань свою и не назвал избранными и возлюбленными сыновьями своими, ибо вечный удел низших — зависть и ненависть к высшим, и долг избранных — снисхождение к черни… Так думал он, и не было сомнений в мыслях его, и прям полет, и взгляд непреклонен.

Да, он помнил о том жестоком и смутном времени, когда Безымянное племя его было изгнано за пределы родной планеты и рассеяно по Вселенной, и сослано в бессрочные ссылки, и расколото пространством на осколки, собрать которые воедино казалось немыслимым. Заповедные зоны, защищенные непроницаемым барьером, погруженные в глубь времени, в эпохи до разума, на чужих планетах, так и оставшихся чужими… Надо было выживать, искать новых симбионтов, чтобы питаться от соков их и присваивать плоды трудов их…

И этот Заповедник, над которым он проплывал в вольном полете, — единственный, уцелевший здесь от вторжения и истребления. В давние времена первого прорыва Барьера они, Безымянные, рассеялись по Земле и нашли свой, присущий лишь им, способ существования. И снова ссылка, и неправедный гнев неблагодарных народов, и кровь из растворенных жил, и смрад мертвечины, и пирамиды из черепов, и младенцы, рассеченные мечом крест-накрест, испоротые животы дочерей, сыновей пронзенная печень…

«Затаенная месть, ибо глупый лишь мстит тотчас же, мудрый час выжидает свой. Под притворной покорностью ненависть скрыта, желчь в медовых речах и в согбенной спине вот-вот распрямится пружина. Пуще дальних врагов устрашись раба своего, он — вблизи, нет защиты от мести его», — как сказано в Истинной книге.

Их снова загнали в Заповедник и снова отбросили глубоко вниз по шкале времени, чтобы, даже вырвавшись на свободу, они не причинили вреда людям. Да, их постоянно держали под прицелом Стражи — дальние родичи с когда-то родной планеты; они не вмешивались, у них был свой кодекс чести, они достойно несли огромные расходы для поддержания Заповедника, хотя было бы легче уничтожить раз и навсегда, исключить из генофонда враждебное семя, чтобы нигде и никогда не проросло оно, не обвилось бы лианой вокруг отца приемного, не впилось бы ненасытно в грудь матери молочной…

Ограниченное пространство при обилии пищи, иллюзия свободы при ненавязчивом контроле, вынужденное смирение, бесконечная надежда…

«И в гордыне своей вознесешься до неба, и до жижи навозной низвергнешься. И станешь рабом у рабов своих…»

И снова бунт, и снова взрыв Барьера, и прорыв временного кольца, и выброс сквозь толщу времени освобожденной энергии туда, в условное будущее, для кого-то ставшее настоящим и неминуемо обреченное на прошлое…

Над Землей разгорался двадцатый век, и ярчайший свет вспыхнул над тайгой, и казалось издали — с неба сорвался огненный шар, и в безудержном падении сотряс землю, и воспламенил деревья…

И снова рассеялись уцелевшие по обитаемой планете, изменив облик свой, и смешались с землянами, и растеряли друг друга.

И вот, плавно покачиваясь в восходящем потоке воздуха, он, Безымянный, знал твердо; пришла пора собирания и открытия истины потомкам, не знающим о корнях своих, прошла пора искупления, настало время возвращения на далекую родину, время мести и силы, время прозрения и всемогущества.

Его племя, утратив память родства в поколениях, было собрано воедино в нем самом, в том Безымянном, что осознавал себя и Веселовым, и отцом своим, и дедом, прорвавшимся сквозь Барьер, и всеми предками своими, — нет, не умершими, не ушедшими навсегда, а продолжающими жить в его теле, в его памяти, в его мыслях.