— «Ваши», это как? Мои и Грачева? Или это просто вежливая форма?

— Понимайте как знаете. Но возьмите ручку, бумагу и докажите. Сколько вам понадобится времени?

— Четыре минуты.

— Даже так? Засекать на часах?

— Засекайте.

Дописывая последний листок, Оленев подумал, что он нарушает Договор, вернее, один из его пунктов — не выделяться из среды обычных людей, не показывать свои почти безграничные возможности проигрывать миллионы вариантов решений со скоростью и точностью компьютера.

Запах крепкого чая, заваренного с лепестками жасмина, поплыл из левого кармана халата. Оленев сжал пузырьки с ребионитом, боясь, что они сейчас исчезнут, трансмутируются, превратятся в неведомого Печального Мышонка из дочкиной сказки.

— Все, — сказал он. — Формулы, выкладки, ближайшие прогнозы при разных вариантах наших действий.

Мария Николаевна перелистала листки, похоже было, что она даже не вчитывалась в написанное. Это уже не имело никакого значения.

— Никогда не подозревала у тебя таких способностей, Юра, — сказала она, неторопливо складывая листки вчетверо и пряча в карман. — Ну и денек сегодня… Что ж, цель медицины — использовать любые шансы, даже безумные. Безумные на сегодняшний день. Похоже, что ты, как и Грачев, жил завтрашним.

— Спасибо, — тихо сказал Оленев и вытащил из кармана неприглядные пенициллиновые пузырьки с прозрачной жидкостью.

Она не уходила, а просто села в дальний угол, словно подчеркивая, что, несмотря ни на что, ответственность за содеянное она намеревается разделить поровну.

Неторопливо, по привычке рассчитывая каждый жест, Юра отключил респиратор, прекратил подачу охлажденной воды в аппарат для гипотермии, сам набрал в шприц ребионит — двадцать кубиков — трехдневная доза, и медлен-но, недрогнувшей рукой ввел его в вену.

Тишину разорвала сирена монитора — остановка сердца! Юра нажал красную кнопку, громкий писк, граничащий с ультразвуком, прекратился, по бумажной ленте поползли ровные линии. Наступила клиническая смерть…

К началу рабочего дня Оленев подготовил сжатый доклад. Уже не стоит описывать ни шум в зале во время планерки, ни реплики с мест, ни сдержанные угрозы профессора, ни молчаливые слезы жены Грачева. Ему было ясно дано понять, что в случае проигрыша надеяться на милость не придется. А если он выиграет, если больные выйдут из анабиоза и не просто выйдут, а выживут, выздоровеют и будут такими же нормальными людьми, как до этого, то и награды и лавры тоже не украсят его. Пусть победителей не судят, но и не всех осыпают розами, лишь молча прощают риск и говорят, с ухмылкой покачивая головой: «Ну и повезло тебе, парень. Из такой заварухи выкарабкался…»

Веселов нахально сидел в первом ряду, небритый, в нестираном халате, покачивал ногой и нагло подмигивал профессорам.

— Иди поспи часок, — сказал он Оленеву после планерки. — Раскладушка шефа свободна. Тебе уж не буду вводить оживитель. Пуганая ворона, сам знаешь, чего боится.

Оленев не собирался спать, но подумал, что посидеть в одиночестве хотя бы час просто необходимо. Он попросил Веселова дать ему знать при малейшем изменении ситуации и пошел в лабораторию.

Он нашарил ключ в углублении над косяком, на ощупь открыл дверь и очутился в темноте.

Включатель должен быть где-то справа, на стене, рука бесцельно ощупывала шероховатую поверхность, струйка воды скользнула вниз по запястью. Тогда Оленев чиркнул спичкой и увидел, что это не лаборатория.

Вернее — лаборатория, но не та.

Это была большая комната со сводчатым потолком, уходящим в темноту, короткий лучик высветил потухший камин, огромный стол, заваленный ретортами и книгами, тигли, чучело крокодила, прибитое к стене, высушенную ящерицу с пришитыми крыльями летучей мыши… Спичка погасла. Воздух явственно отдавал запахом серы.

— Ты здесь? — спросил Юра темноту.

Темнота пошамкала и разразилась в ответ старческим кашлем.

— Зажег бы свет, — попросил Оленев. — Я не филин, в темноте не вижу.

— Видящий при свете услышит в темноте, — сказал Ванюшка откуда-то издали. — Обойдешься.

Но все же в камине затлела искра, и вскоре загорелся маленький костерок из толстых книг. Синеватое пламя нехотя перелистывало желтые страницы, зачитывая их до черных дыр.

Оленев оказался в лаборатории алхимика XVI века, но в какой-то ненастоящей, несмотря на все атрибуты, словно бы построенной искусным декоратором из картона и фанеры для съемок фильма. Ванюшка сидел на столе в Ехидной форме, сплетя ложноножки в гордиев узел. Длинные квазииглы были картинно прикрыты мантией, расписанной алхимическими символами. Многочисленные ложноручки быстро и бесшумно переставляли колбы, ступки из агата и книги в тяжелых дубовых переплетах, обтянутых тисненой кожей. Некоторые из них он отбрасывал в сторону, из других вырывал картинки, а остальные не глядя ловко бросал в камин.

— Для покоренья зверя злого скажу всего четыре слова… — устало процитировал Оленев Гете и уселся на колченогий табурет.

Табурет оказался фальшивым, склеенным из ватмана, и Юра, естественно, грохнулся на пол, искусно сработанный под камень из кусков линолеума.

— Ну и что же это за слова? — ехидно спросил Ванюшка, не прекращая своего занятия.

— Пошел к чертям собачьим! — сказал Оленев.

— Логическая ошибка, — хихикнул Ванюшка. — Собакам черти ни к чему. Да и чертям не до собак. Им самим в аду тошно.

— Ад, рай, игра слов. Они в душе человека…

— И в деяниях его. Познал?

— Кое-что, — согласился Оленев. — Зачем книги жжешь! Если холодно, топи уж лучше ассигнациями. Все-таки дешевле.

— А, — махнул розовой псевдоручкой Ванюшка. — Макулатура. Даже в утиль не годится. Понаписали на свою голову. Разве сумеешь все это прочитать и запомнить?

— Я же сумел.

— Ну и что, ты стал более счастлив? Один земной глупец сказал: «Чем больше читаешь, тем больше глупеешь». А еще один сказал: «Многие знания умножают печаль».

— Цель жизни человека не только в поисках счастья. Разве твоя потеря заключена в этом?

— Но я не человек, я просто камень с философским образованием. Образовался я так: когда Большое Космические Яйцо шарахнуло во все стороны… Впрочем, тебе это знать ни к чему. Нас было двое. Я потерял брата-близнеца и знаю одно — он должен быть где-то здесь. Одиночество вконец доконало меня.

Ванюшка принял Печальную форму, подошел к камину и стал посыпать пеплом напудренный парик.

— Но теперь я знаю точно, — сказал он сквозь поток фальшивых слез, что мой братик здесь, рядышком, он вот-вот родится, обретет форму. И как же я буду нянчится с ним, пестовать, пылинки космические сдувать, как же я буду…

— Я близок к твоей потере? Это так?

— Так, Юрик, так, клянусь собственной Трансмутилкой. Но ты начинаешь нарушать Договор.

— Чем?

— А сам не знаешь, да?

— Мне кажется, я влюбился, — честно сказал Оленев, — и был вынужден показать свои знания. Но ведь у меня не было другого выхода. От этого зависит жизнь людей.

— А Териак?

— Его нашел не я, а ты. К тому же ты выполнил свое обещание лишь наполовину. Он не исцеляет от всех болезней.

— Во-первых, я его не нашел, не создал, а лишь реставрировал уже открытое не мной. Не путай художника с реставратором, Юрик. А во-вторых, именно ты применил его на практике. Как ты думаешь, кто больший преступник: ученый, открывший атомный распад, или генерал, нажавший на кнопку? Изобретатель самолета или летчик, сбросивший бомбу? Как отличить преступление от благодеяния? Ты ведь мудренький, ответь.

Вместо ответа Оленев взял большую, обмазанную глиной колбу и, прицелившись, запустил в Ванюшку. Колба проскочила сквозь квазитело Ванюшки и, проломив картонную стенку, исчезла в нетях.

— Вот видишь, — сказал Ванюшка, раскатываясь в двухмерный блин. Обычный человеческий аргумент. Когда не хватает терпения и рассудка, то начинают запускать друг в друга разные предметы.