— Ну, это ясно, — не выдержал Веселов. — А остальные линии?

— Остальные? Это схематическое изображение созвездия Кита…

— Кита? — удивился Веселов. — Почему?..

Неприятный холодок скользнул по спине. Наивная сказка, придуманная им в детстве, случайная звездочка, выбранная им на огромном небе, о которой никто не мог знать, и — этот рисунок на подарке отца. Он всмотрелся. Да, восьмиконечная звезда была нацарапана ниже схемы созвездия Кита, около Тау…

— Амулет — символическое изображение духа-помощника, — невозмутимо продолжал Оленев. — Летящая птица переносит душу шамана в мир предков, где он испрашивает милости или просит наказать врагов. Значит, восьмиконечная звездочка — это или знак конечного пункта путешествия души, то есть та или иная звезда, или план маршрута, на котором, ориентируясь по восьми сторонам света, избирают один предопределенный путь. Короче, отец назначил тебе место встречи…

И тут зазвонил телефон, дежурного реаниматолога вызывали в приемный покой, привезли ребенка. Веселов надел халат с чужого плеча, нахлобучил измятый колпачок и молча включился в работу.

Он не мог сказать со всей определенностью, даже самому себе, любит ли он свое дело. Он его знал, хотя и недосконально, добросовестность мирно уживалась с внешним разгильдяйством, внутренняя собранность с легкостью слов и поступков, серьезная и трагическая работа — с кажущейся легкомысленностью высказываний о ней. Была в этом отношении бравада, что ли, потребность хоть как-то снизить высокий накал странного занятия —^: оживления умерших. Нелегко ходить на котурнах, с маской скорби на лице, воздев руки в укоре тому, кого нет на свете. Упреки бессмысленны и сетования нелепы, если ни кто иной, как ты, реаниматолог, должен тормошить засыпающую последним усталым сном жизнь, бить ее по щекам, ставить на ноги, подталкивать: иди, иди, не спи, замерзнешь… И даже если заранее знаешь, что нет, не дойдет путник до уютного дома с теплой печкой и кружкой горячего чая, ибо мотель впереди и дороги не видно, и все валится, валится на бок твой нечаянный попутчик, все норовит осесть манящий покоем сугроб, заснуть печальным сном без сновидений, ускользнуть от невзгоды, ветра и стужи; да все равно взваливаешь его на плечи и тащишь, и, как знать, донесешь ли его живым… Но вот странная штука: сам ты словно бы не подвержен непогоде и ничего не грозит тебе, ты словно в другом измерении, неуязвимый и чуть ли не всемогущий, ангел-хранитель, что ли, осеняешь своими белыми крыльями, забрызганными йодом и чужой кровью, подбадриваешь, шепчешь слова надежды, утираешь испарину со лба (своего, чужого?), и тащишь, тащишь… Но твой противник и спорщик тоже невидим тебе, он крепко ухватился руками за спутника твоего, оттуда, из иного пространства, и вот начинается молчаливый спор, перетягивание каната, что ли, с пыхтеньем, с напряженными лицами, со вздутыми венами на руках, с бранными словами, выдавленными с шипеньем сквозь побелевшие губы, и увы, не всегда приходит победа… (Главное не победа, а участие — какой циничный лозунг!..)

Переключение с отдыха и отпуска на работу произошло не безболезненно но привычно быстро. И когда они вдвоем сделали все, что нужно было сделать, и можно было сесть и передохнуть, Оленев сказал:

— Есть два равносильных варианта: жить как живешь, а ждать, когда он тебя разыщет. Или искать самому.

— Где же? В мире предков? Спасибо, я успею.

— Мне кажется, что в тайге. В Эвенкии.

— Ну!.. Твой образ мышления мне нравится! Почему?!

— Причинно-следственная связь. Вернее, пока пунктир. Возможно, я ошибаюсь, но ошибка не больше двух процентов…

— Ну и фантазер ты, Юрик… Эвенкия! Это же больше Украины!

— Ну да, на сто сорок четыре тысячи квадратных километров.

— Вот умный ты мужик, Юра, всякие ненужные цифры помнишь, но как скажешь…

— Тогда пей чай и жди, — усмехнулся Оленев и уткнулся в книгу. — Я же сказал: варианты пока равносильны. Вот-вот один из них перетянет. Будешь ждать? Или?..

И вдруг оторвал на секунду взгляд от страницы и посмотрел на Веселова насмешливо и всепонимающе, как совсем недавно глядел Поливанов!

— Ты это брось, — почему-то сказал Веселов. — Брось, говорю…

Зима подкатывала незаметно. Сначала лето переросло в осень, но из глубины ее уже проклевывались ростки зимы: умирали листья и травы, ломкий шорох под ногами приучал к грядущему скрипу снега, посеревшее небо — к долгим пасмурным дням, ну и Земля по застарелой привычке накреняла свою ось, отчего казалось, что Солнце каждый день все ниже и ниже поднималось над горизонтом, и то ли грозило совсем погаснуть, то ли уйти навсегда за смутную линию еле различимых сквозь смог далеких сопок.

И вот где-то посередине невидимой границы между осенью и зимой в дверь Веселова постучались. На границе между днем и вечером. Володя был дома, Оксана еще на работе, сын в садике. Веселов же, одолеваемый голодом и бездельем, слонялся по кухне, хлопая дверцей холодильника, гремел крышками кастрюль и напевал что-то.

— Можно и войти, — сказал он с набитым ртом и открыл дверь. — Если хочется.

Там стоял человек, почти ровесник Веселова, с портфелем в руке, в полушубке и в шапке, сбитой на затылок с потного лба.

— Здесь живут Веселовы? — спросил он высоким, дрогнувшим голосом.

— Здесь, — честно ответил Володя. — Целых три и все Веселовы.

— А Геннадий Павлович? — спросил человек и напрягся лицом, словно в ожидании удара.

— Отец?.. Да вы заходите.

Человек переложил портфель в левую руку, на бледном лице подрагивало веко, в карих глазах читалась отчаянная решимость.

— У вас не бомба в портфеле? — невинно спросил Веселов. — Не смущайтесь, дело житейское… А отца нет. Сам бы хотел знать, где он.

— Так он здесь не живет? — сказал гость не то разочарованно, не то облегченно. И переступил порог, и молча снял шапку, и поставил портфель на пол. — Вам фамилия Васильев ничего не говорит?

Веселов добросовестно вспомнил всех знакомых ему Васильевых, начиная с соседа по парте в пятом классе.

— Нет-нет, не то. Михаил Васильев, мой отец. Ваш отец ничего не говорил о нем?

— Мне было четыре года, когда он ушел.

— А мне четыре года, когда отец пришел. После реабилитации… Вы читали «Тиля Уленшпигеля»?

— Возможно, — слегка задумался Веселов, помогая гостю раздеться. — Или фильм видел. Это вы написали?

Гость вспыхнул, наверное, он подумал, что над ним издеваются. Молча уселся в кресло, жестом слепого скользнул по лицу ладонью:

— «Пепел Клааса стучит в мое сердце», — сказал он. — Я помню о рыбнике.

— Давайте попьем чай, — невозмутимо предложил Веселов. — Пепел, так пепел, а нормально объяснить вы не можете?

— Я поклялся отомстить за отца, — мрачно сказал гость. — Возможно, вы ничего и не знаете. Но вашего отца и должен найти.

— Вендетта, что ли? Коли так, то придется мстить мне.

— Сын за отца не ответчик. Была в ходу такая формула… Но я-то все равно отвечал! И мама моя отвечала. Она поехала за отцом на Север. Там я родился. Там умерла мама. И отец…

— Мой не был там. Вы ничего не путаете?

— Ну нет! Год назад отец умер и завещал мне найти человека, сгубившего его лучшие годы. Ошибки быть не может. Все сходится: имя, отчество, фамилия, год рождения. Наш отец и был рыбником!

— Моряком он был. Радистом. Но рыбу-то ловил, точно.

— Да перестаньте вы ерничать! — не выдержал гость, поднимаясь. — Я вам о серьезных вещах, а вы!..

— Меня зовут Володя, — умиротворяюще сказал Веселов. — Мне очень тяжело не шутить. Я так задуман. Не обижайтесь.

— Алексей, — буркнул гость и присел в такой напряженной позе, что в любой момент можно было ожидать новой вспышки.

— Мы, кажется, ровесники, Алексей. Давай на «ты». И давай-ка спокойнее разберемся, что к чему. Без аллегорий.

Он принес чай и разлил по чашкам, и поставил варенье, и пообещал, что вот-вот придет жена и накормит их по-настоящему. Ну, и дождался, в конце концов, относительно связного рассказа.