Вот отец — еще мальчик лет шести, стоит в группе детдомовцев. Вихры нарочито растрепаны, кто-то растопырил над его головой два пальца, не то рога, не то первую букву слова «виктория» — победа…

Вот отец — радист подводной лодки, сидит у рации и тщательно изображает напряженную работу. Вот краткое время передышки, когда отец в штатском — широкие светлые брюки, белая рубаха с косым воротом; от стоит на берегу моря и чему-то радостно улыбается. А это уже военные фотографии, маленькие, истертые, с обломанными краями. Наверное, многих из этих фотографий быть не могло на фронте, слишком уж они казались кинематографичными, что ли, словно кадры из военных фильмов, которых Володя насмотрелся вволю. Вот немецкий самолет с черными крестами пикирует на канонерку, отец, зажав зубами ленточки от бескозырки, подносит снаряд к орудию, лицо его мужественно и решительно. А вот эпизод десанта, чем-то похожий на картину Дейнеки — сгорбленные, крысоподобные немцы и моряки-великаны в окровавленных тельняшках. На послевоенных появилась мама, ну, и он сам — Вовик Веселов…

Он до сих пор не знал ни причин, ни поводов ухода отца. Он знал только одно нескончаемое следствие — свое собственное полусиротство и полувдовство мамы. Отец ушел из дома после того, как они переехали в двухкомнатную квартиру в новом районе города. Это Володя запомнил ясно — и как он сидел в кабине грузовика на коленях у мамы, и как разбилось зеркало при разгрузке, а его любимый мяч покатился по ступенькам, поворачивая, как живой, на лестничных площадках, все ниже и ниже, словно хотел сбежать отсюда и поскакать вприпрыжку к старому, доброму и прекрасному дому. Отец был с ними в этот день, но что он делал, о чем говорил и почему на этом месте обрываются воспоминания о нем, Веселов не знал. Он так много раз обращался своей памятью к этому дню, что фантазия снова вытеснила реальность и оттого сцены ухода были многочисленными и противоречивыми. То вдруг появлялся шпион с большим пистолетом и прятал отца в черный сундук на колесиках, то, наоборот, — отец вдруг узнавал в одном из новых жильцов матерого резидента и уходил в бесконечную погоню за ним. Это были первые, детские версии, позднее, немного разобравшись в отношениях между взрослыми, он воображал роковую женщину с длинными красными ногтями, с тонкой сигаретой, зажатой в пальцах, унизанных кольцами…

Он никогда не думал о внезапной катастрофе: о машине, выезжающей из-за угла, о глубокой реке с быстрым течением, об открытом люке канализации. О болезни он тоже не думал. И это естественно: о смерти отца он никогда не слышал, даже от матери.

Она просто молчала.

Всегда.

Она умела молчать.

Новые соседи в суматохе переезда ничего не успели запомнить. Позднее Веселов, навещая свой тополь, тщетно искал старых: их тоже не было, все разъехались по разным концам большого города, и мать ни с кем отношений не поддерживала.

Вот и все. На детские вопросы мать отвечала односложно: «Уехал твой папка. Навсегда. Забудь. Считай, что умер».

Когда Веселову было лет пятнадцать, он дождался ухода матери в ночную смену и предпринял тщательный обыск шкафов, шкатулок с документами, старого сундука с крышкой из разноцветной жести — и ничего не нашел. Абсолютно ничего. Ни открытки, ни мужской рубахи, ни книжечки спортивного общества — всех тех пустяков, которые остаются от ушедших и бережно хранятся оставшимися, верящими в магическую связь человека и вещей, к которым он когда-то прикасался. Но зато он нашел ордер на квартиру и по нему сумел относительно точно установить ту грань во времени, что разделяла две эпохи — с отцом и без отца. Второе сентября пятьдесят четвертого года плюс несколько дней до переезда…

Он знал наверняка еще несколько фактов — маленькие точки на большой белой карте. Родители отца погибли, он стал беспризорником, потом рос в детском доме, позднее служил на Черноморском флоте; отслужив, жил где-то в средней полосе; когда началась война, был призван на Северный флот, потом приехал в Сибирь и женился на маме в сорок восьмом году. В сорок девятом родился Володя. Где работал отец после войны, чем он занимался — Веселов не знал. Как и все, отец уходил из дома, вечером возвращался — это все, что мог вспомнить Володя. Пятилетний возраст — не самое лучшее время для воспоминаний, и те немногие факты из биографии отца он извлек частично из детской памяти, частично — из случайных обмолвок матери. («Почему у меня такая смешная фамилия? — плакал Володя. — Меня мальчишки дразнят». — «Так отца назвали в детдоме за веселый характер…» Или еще: «Хочу быть моряком». — «Ну вот, весь в отца — тельняшку на грудь, бескозырку на голову…»).

Он помнил, как любознательные соседки, забежав на минуту, оставались на часок и окольными путями пытались выяснить у матери причину ее соломенного вдовства. «Ушел», — коротко отвечала мать. «К женщине? — радостно ахала соседка. — Ох, и злые бабы после войны. Мальца осиротила, стерва!» — «Не к женщине», — скупо говорила мать и переводила разговор на другую тему.

В годы его детства были, конечно, дети без отцов, но старше его на пять-восемь лет. Отцы их погибли на войне и там-то хоть все было ясно. А среди ровесников в классе он был один — без отца. То ли семьи тогда были крепче, то ли мужчины надежнее, то ли женщины вернее.

В облупленных подъездах и сырых подворотнях Володя сочинял многочисленные версии гибели отца — одна другой героичнее. Или таинственно намекал, что он сын одного из бойцов невидимого фронта и говорить об этом ему запретил седой генерал, но под большим секретом он, конечно, может довериться лучшему другу…

Мать работала на заводе, в три смены, Вова ходил сначала в круглосуточный садик, потом в школу с продленкой, рано научился не бояться одиночества и темноты, готовить обед, делать покупки. После восьми классов он хотел пойти работать, на мама решительно заявила: «Два года потерпеть можно, чтобы всю жизнь не каяться».

Он подал документы в медицинский, мать не навязывала своего мнения о будущей профессии, он выбирал сам. И выбор свой объяснял шутливо: «Ближе всех от дома». На первом же курсе он нашел работу — как и многие студенты, стал работать ночным сторожем — в детском саду. Стипендия была маленькая, зарплаты тоже не хватало, поэтому в трудные дни он ходил на станцию разгружать вагоны. Ранняя привычка к самостоятельности позволяла ему делать все это без натуги, легко и естественно. Незлобивый веселый нрав располагал к себе, приятелей всегда было много, но до поры до времени. Неугомонный чертик сидел в Веселове — он просто не мог удержаться от розыгрышей, едких насмешек, передразнивания. Его и лупили часто, особенно в детстве. Потом-то стало сложнее: обиженные в драку не лезли, затаивались, выжидали удобного момента, чтобы свести счеты.

Он умел легко и быстро перенимать манеру говорить, жесты, интонации, выражение лиц других людей, эта способность к подражанию была, наверное, врожденной, ибо давалась ему без усилий. Все думали, что он станет артистом или клоуном, но сама очевидность этого выбора претила Веселову. Ему казалось нечестным использовать врожденный, не зависящий от него дар для зарабатывания куска хлеба. Словно бы выиграл по лотерее. Он и в карты никогда не играл на деньги, и не потому, что боялся проиграть, а наоборот — стыдился выиграть.

Сейчас, в полном одиночестве, при закрытых дверях, под шум дождя, он мог позволить себе роскошь не иметь никакой формы. Вернее, тело его было неизменным, и лишь постепенно, с годами, перетекало в иную форму, все ближе и ближе приближаясь к старости и увяданию. Но форма души менялась по желанию и в зависимости от окружения. Разные люди могли сказать о Веселове совершенно разное. «Он угрюм», — доказывал один. «Да нет же! Такой веселый, общительный!» — удивлялся другой. «Экий ловелас, — вздыхала одна, — ни одной юбки не пропустит». — «Это вы о ком? — не понимала другая. — Он на женщин и не смотрит…».

Веселов и сам не знал наверняка, почему он меняет форму души и для чего это надо, — тоже не знал. Должно быть, так же ничего не понимает камбала или осьминог, мгновенно перенимая цвет грунта. Мимикрия души не зависела от желания Володи, и чаще всего, по законам природы, носила не защитный характер, а наоборот, — вызывающий и дразнящий. Он читывал кое-какие книги о животных и знал, что яркая окраска характерна для несъедобных или ядовитых существ, словно вывеска «Осторожно, дрянь!» И если Веселов сталкивался с неприятным ему человеком и даже более того — опасным, он тут же ощетинивал длинные иглы; распускал крылья с желтыми глазами хищников; раздувался, как шар; становился в позу скунса и громко топал ногами, предупреждая: «Сейчас как брызну!..» И брызгал, если неосторожный собеседник подходил на опасно близкую дистанцию. Не ударял, конечно, просто обдавал словами, едкими и точными. Отмыться от них было нелегко. Словно бы чутким индикатором была снабжена его душа; он заранее мог предсказать для себя, на что способен новый для него человек, что можно ожидать от него — щедрости или подлости, открытости или коварства.