— Твоя дочка искала и в сказках. Ничто не случайно, Юрик. Все века своей квазижизни я искал истину, каждый раз находил ее и тут же терял, ибо смысл ее заключается в том, чтобы никогда не попадать в руки. Этот камень обладает невероятными свойствами, он почти что Философский, и его может создать только человек ценой своей собственной крови, а то и жизни. Впрочем, ты будешь жить. Договор я расторгаю, и перед тобой две возможности, две ветви времени: остаться тринадцатилетним пацаном, пройти мимо меня и прожить свою жизнь иначе, или проснуться в больнице после операции, запомнив почти все, что было с тобой в этой жизни, но утратив память обо мне и бесчисленные знания, приобретенные тобой за двадцать лет с моей помощью.

— Две? Но почему ты лишаешь меня знаний? Разве я их не заработал?

— Ты нарушил Договор. Я предупреждал тебя, но, по-видимому, причинно-следственный механизм развернул свои шестеренки именно в ту сторону, какую ты выбрал сам. Ты влюбился. Ты обнажил свои знания. Этого достаточно.

— А Териак? Ребионит? Это тоже будет забыто?

— Ищи его сам. Ты человек, тебе и решать человеческие судьбы. Тебе и другим людям. Кончится твоя зазеркальная жизнь, но ты и твои близкие забудут все те пути, по которым блуждали в поисках истины.

— Дочка? Отец? Жена? Это останется?

— Не знаю, — покачал головой Ван Чхидра Асим. — Этого я не знаю. Время слишком ветвисто, эту жену я выбрал для тебя сам, а твое дело искать. Человек, который не ищет, мертв. Человек, который не сомневается в истинности выбранного пути, — лишь полчеловека, человек, не умеющий страдать и любить, — не человек, а компьютер. Выбирай, Юрик.

И тут камешек в его руке шевельнулся, подпрыгнул на ладони и, на глазах меняя форму и размеры, превратился в близнеца Ван Чхидры Асима. Они стояли рядом, в своих черных костюмах, как зеркальные отражения, и испытующе смотрели на малолетнего вундеркинда, который растерянно молчал, думал и выбирал.

Две ветки времени. Два пути, ведущие к разным судьбам, и каждый из них ветвился и множился на тысячи других, как тропы, проложенные в степи. Тысячи непрожитых жизней, миллионы вариантов.

— Выбирай, — сказали старики. — Выбирай, мальчик, а нам пора…

Они взялись за руки, потом обнялись и слились в одно целое, а потом, на лету приобретая Вездесущую форму, исчезли, растворились, испарились, и тут же накатила ночь, налетел легкий южный ветер, застрекотали кузнечики, звездное небо распахнулось над головой, пришла полночь, а от нее вел только один извечный путь — к рассвету.

Каким бы он ни был.

1985 г.

Вопреки законам аэродинамики, муха летела стоя.

Прозрачный нимбик проблескивал за спиной, лапки попарно скрещены, полет был прям и, казалось, целенаправлен. Она влетела в распахнутую дверь, не то спасаясь от дождя, не то отделившись от сгустка шаровой молнии и, словно ведомая автопилотом, пересекала воздушное пространство комнаты строго по горизонтали.

Веселов лежал на спине, между жестким матрасом и колючим одеялом, как несъедобный бутерброд. Шел нескончаемый дождь, длился бесконечный день, невидимое солнце зависло в незримой точке и было от этого ни тепло, ни холодно. И свет-то от него казался сереньким, рассеянным, заблудившимся. Время просто не ощущалось, а так называемое пространство, набухшее влагой, ограниченное стенами, потолком и полом, настолько безлико, стандартно, что знание географии было бессильным для точного определения той малой точки на земном шаре, где дышал, жил и еще на что- то надеялся Владимир Веселов.

«Жизнь прекрасна», — банально думал он, лениво прослеживая возможную траекторию летящей мухи. Последнее тире невидимого пунктира упиралось ему в левое ухо, и он, чтобы не искушать судьбу, перевернулся на бок и прикрыл зеленым одеялом голову. Пространство совсем сжалось, укоротилось, отграничилось жесткими и толстыми верблюжьими волосками; искусственные сумерки и монотонный плеск дождя гипнотизировали, заволакивали дремой, безмыслием, душным и тесным теплом.

Ему привиделся ломаный полет посреди огромного, разбитого на осколки пространства. Он летел, как ангел на старых картинках — стоя, чуть наклонив вперед корпус, сложив на длинной, блестящей, как вороненые латы, груди три пары сильных, когтистых ног (или все-таки рук?). Латы на спине были упругими, как невскрытая консервная банка, мощные мышцы в груди вжимали внутрь хитиновую жесть и тут же отпускали, отчего два крыла непрерывно бились о воздух.

Ощущение, исходившее из всех потаенных точек сильного, здорового и послушного тела, было чудесным. Радость, приносимая спортом, как-то миновала его в бытность человеком, и оттого вдвойне прекрасным казался полет — свободный и бесконечный.

Мир состоял из сотен радужных шестиугольников и чтобы ощутить его цельность и неизменность, приходилось все время менять угол зрения. Глаза неподвижны, и оттого Веселов чуть шевелил в полете рулями жужжалец — тело легко подчинялось, выписывая в воздухе сложные пируэты, и со стороны, наверное, цель и смысл этой воздушной акробатики были непонятными. Меньше всего он думал о том, какое впечатление окажет его полет на кого бы то ни было. Он просто знал, что нужно делать и для чего это нужно, а откуда пришли к нему знания — не имело значения. Он знал еще одну цель постоянной перемены курса — где-то должен таиться враг, способный выхватить его из воздуха огромным лакированным клювом и уничтожить — безмятежно и немстительно. Короткими, остро направленными вперед антеннами он ощущал запах пищи — еще одну цель в сложном и долгом полете. В зобу скопилась слюна, капелька ее выступила на острие твердого хоботка, чувство голода роднило муху и человека, слитых воедино.

Еда скрывалась в толще зеленой складчатой горы, поросшей мертвым, искореженным лесом. Сравнение с горой пришло на ум Веселову, муха определила это как-то по-своему, без слов. Запах шел оттуда. Веселов, не сбавляя скорости, распрямил на лету лапы, как шасси самолета, и, цепко ухватившись коготками за упругие стволы, остановил движение крыльев. Тяжесть почти не ощущалась, только воздух воспринимался густым, весомым, и Веселов вспомнил, что такое же ощущение бывало под водой, когда в ластах и маске он парил над ежами и звездами, как над первозданным садом.

Короткими перебежками, ежесекундно меняя направление, он передвигался по склонам зеленой горы, взлетал, снова садился, выискивая нужный пеленг. В конце горы, у обрывистого склона, воздух был теплее и насыщеннее запахом пищи. В глубь горы вела пещера, и оттуда исходили ритмичные горячие волны. Веселов вбежал туда по ломаной кривой и в сумраке огромного грота скорее ощутил, чем увидел свою цель — горячую, матовую, бугристую поверхность с равномерно расположенными ямками, из которых торчали под разными углами черные, слегка уплощенные стебли. Запах пищи одурял, она таилась под этой поверхностью, и ее надо было добыть. Он пробежал по ней, поднимая стебли, которые тут же распрямлялись за ним с легким звоном. Поверхность шевельнулась, подбросила его вверх, он взлетел и, зацепившись коготками за изнанку пещеры, повис вверх ногами. И снова, описав короткую петлю, сел. Хоботок шарил по поверхности, выискивая самое тонкое место, под которым протекал горячий источник пищи. Крепко ухватившись когтями за неровности, он вдавил хоботок, мелко раскачивая его из стороны в сторону. Тем, что заменяло ему язык, он ощутил терпкий, солоноватый вкус пищи. Тогда он слегка разжал створки хоботка, и она сама полилась в пищевод и дальше — через перемычку между грудью и брюшком — в обширное вместилище желудка. Хитиновые кольца брюшка расступались, эластичные перепонки между ними растягивались, пьянящее чувство насыщения словно бы само выдернуло хоботок из ручья. И тут он на заднем обзоре увидел летящую к нему стену, поверхность под ногами резко всколыхнулось, и за мгновение до налетевшей воздушной волны он успел взлететь в воздух, распахнувшийся над внезапно вздыбленной зеленой горой, ловко обогнул гребень и на полной скорости, по прямой, ушел в нейтральное воздушное пространство. Сидя на вертикальной поверхности, он видел издали, как что- то выползло из-под горы, и она, сминаясь грубыми складками, оседала и оседала, принимая новую форму.