— А тебе не кажется, что весь наш разговор просто нелеп? Я ждал от тебя совета, а ты ударился в мистику, я прошу помощи, а ты отделываешься болтовней. Оставь свои теории для восторженных девиц!

— Я не могу тебе все рассказать, — не обидевшись, сказал Оленев. — Рад бы, да сам не знаю. Но следующим актом нашей абсурдной пьесы будет похищение Веселова. Действие стремительно идет к концу. Не боишься?

— Я уже ничего не боюсь, — сказал Веселов, поднимаясь. — Ни бога, ни черта, ни твоего умника. Как там бишь его зовут? Мышатник? Вот пусть и развлекается с мышами. А у людей из любого лабиринта найдется выход. Привет!

Уже взявшись за ручку двери, он услышал тоненький голос:

— Тута сидит Тентик, соломенные ножки, жестяная шейка, репейная головка! Убирайся, Веселов, подобру-поздорову!

Веселов вздрогнул, озадаченно оглянулся. Оленев сидел на своем месте и сосредоточенно занимался странным делом: из большой кружки с красным цветком георгина переливал густо настоянный чай в левый карман халата. Черная струйка исчезала в нем, не оставляя следа…

Его изначально текучая душа, постоянно менявшая обличья, наконец-то успокоилась, затвердела. Он догадывался, чего не хватало ему раньше, — чувства цели, убежденности в том, что слова и поступки его отныне должны быть рассчитаны, взвешены, определены, ибо каждый из них, подобно проросшему семени, был зародышем будущего дерева, и от него, Веселова, зависело, вырастет ли оно или погибнет, так и не пробив нежным теменем земную скорлупу.

Да, теперь он твердо знал, что он должен делать, куда стоит направить усилия, и лишь оставалось неясным: как и когда. Как он должен поступить, когда придет время совершить самый главный в жизни поступок. До летнего солнцестояния было далеко, и он искренне полагал, что у него еще есть время…

На остановке, поджидая нужный автобус; втаптывая окурки в весеннюю грязь; с напрасной надеждой глядя вдоль бесконечного проспекта.

Из-за угла выехал маленький автобус, из тех, что называют служебными, затормозил неподалеку, открылась узкая дверка, Веселов услышал название своего района и, не задумываясь, вскочил на подножку. Больше никто не зашел или просто не успел, потому что тут же повернулся рычаг, дверь захлопнулась, и автобус резко взял с места в карьер.

Именно в карьер, по-лошадиному подпрыгнув на выбоине и коротко заржав захлебнувшимся мотором, будто зубчатые колесики шпор вонзились в его жестяные бока.

Веселов чуть не упал, цепко ухватившись за барьер, отделявший подножку от водителя. Банальное сравнение пассажира с вязанкой дров промелькнуло в памяти, так и не успев воплотиться в словах.

На переднем сиденье, лицом к лицу к нему сидел он сам, отчего-то в легких домашних брюках, расстегнутой рубахе и в тапочках на босу ногу. Через проход, вытянув ноги и засунув руки в карманы синего купального халата, сидел еще один «Веселов», а поодаль, плечом к плечу, — еще два брата-близнеца, одетые по сезону — в пальто и шапках.

На месте водителя никого не было, ревел мотор, автобус напряженно вздрагивал, за стеклами — стена плотного тумана и, словно в самолете, скорость скорее угадывалась, чем ощущалась.

Минуя слова, пришло к нему ясное понимание ситуации. Он прижался к плотно закрытой двери, отсюда он видел всех, на него не смотрели, сидели неподвижно, как манекены. Отступать было некуда.

— Здорово, братишки! — сказал он нарочито бодро. — Куда едем? Что-то вы больно смурные. Или помер кто?

— Помер, — произнес тот, что в тапочках. — Ты и помер.

И тут он увидел, что в узком проходе начал уплотняться воздух, колыхнулась матовая волна, замерцали красные прожилки, молочно-белое окрашивалось изнутри розовым, упорядочивалось, обретало форму, тяжесть, объем.

В проходе лежал еще один «Веселов», и не нужно было быть реаниматологом, чтобы понять — он мертв. Он лежал на спине, небрежно прикрытый простыней до подбородка, пятно засохшей крови бабочкой расползлось от живота к полу, синие губы полуоткрыты, на веках темные пятаки, почему-то с двуглавым орлом.

Зрелище чужой смерти давно не удивляло и не пугало, лишь неизменная печаль и чувство бессилия оставались прежними, но здесь, сейчас, в двух шагах лежал он сам. Пусть муляж, манекен, кукла, мираж, голограмма… Или вариант будущего?

— Да, редкое зрелище, — сказал Веселов, проглотив комок, вставший в горле. — И что дальше?

— Замена, — сказал близнец в халате. — Он там, ты — здесь.

И больше не отвечали. Он сам по привычке болтал, заполняя словами пустоту, изгоняя страх и неуверенность. Напряженно искал выход. Выхода не было, что подтверждала надпись над дверью.

Должно быть, прошло не больше трех минут, хотя казалось, что и со временем не все в порядке. Оно текло скачкообразно, почти синхронно с перепадами в голосе мотора. Иногда он захлебывался на высоких оборотах, выдавал фальшивую ноту, облачко сизого дыма и запах гари зависали в салоне, исчезали мгновенно и тут же Веселов обнаруживал; что он снова начинает прокручивать только что законченную мысль.

Жестокий озноб потряс автобус, задребезжали плохо закрепленные стекла, оглушительно хлопнула крышка люка на низком потолке, торможение было таким же резким, как и старт; близнецы не шелохнулись, словно слившись с сиденьями; Веселов не удержался на ногах и больно ударился о никелированную стойку.

— Черт! — вырвалось у него. — Ну и техника!..

Мотор приглушенно забулькал, словно пузыри лопались на воде — реже и реже. Заглох. Стена тумана стала рассеиваться, белое вытеснялось зеленым и голубым, и сквозь запыленное стекло Веселов увидел, что за краткие минуты он успел перенестись не только в пространстве, но и во времени.

Была тайга и было лето. Нехоженая густая тайга и середина июня, время летнего солнцестояния. Буйно росли жарки, еще не отцвели ветреница и медуница, тени от деревьев короткие, значит — полдень.

Со скрежетом, нехотя, сам собой, повернулся рычаг, приоткрылась дверь, зависнув на ржавых петлях; близнецы не шевелились; не дожидаясь приглашения, Веселов распахнул дверь пошире, вдохнул чистый пахучий воздух и спрыгнул на поляну.

Его никто не ждал. Точнее, поляна была безлюдна. А еще точнее, — не поляна, а пологий берег таежной речки. С одной стороны он круто уходил вверх на лесистую сопку, с другой незаметно опускался в воду. За быстрой рекой, накрепко вбитая в землю, стояла скала с редкими деревьями, вросшими в щели. А за скалой — еще река. Под острым углом обходя гранитный клин, они сливались в одну, широкую.

Никто не вышел вслед, он обошел автобус, в реке плеснула рыба, он вздрогнул, глубоко вздохнул, попрыгал на одном месте, расслабляясь, прогоняя тревогу. Скинул пальто, шапку, шарф прямо на траву, убежденный в том, что больше не оденет их. Здесь, за этой чертой, лето уходило в вечность, откуда ему уже не вернуться.

Жарко, пришлось разуться, стянул и рубаху, с облегчением умылся, закурил, неторопливо оглядываясь. Жужжали шмели, стрекотали кузнечики, пели птицы…

Шло время, или только казалось, что шло, солнце зависло в одной точке, как большая осветительная ракета, как огромный «юпитер», тени не двигались, далекая птица кружила над стрелкой…

«Да это же он», — понял Веселов и, сидя на берегу, привычным усилием раздвоил сознание. Он оставался здесь, на земле и в то же время ощутил упругий ветер в крыльях, и увидел немеряное пространство под собой, и самого себя, смотрящего вверх, — маленького, на берегу реки.

Он, бамул, описывал неторопливые круги над тайгой и кричал попеременно то левым, то правым горлом, призывая родичей своих, миллион лет назад исчезнувших бесследно с лица планеты.

Он, Веселов, теперь знал его тайну. Отсюда, из туннеля времени, одинокая птица была заброшена случайно в чужой век, где лишь смутная память о странном орле жила в легендах и геральдических знаках. Ищет она и не может найти свою погребенную родину.