Далее Чумаков разошелся. Слушатель ему попался безропотный и, главное, обладающий редчайшим даром: Ольга умела слушать то, что говорили другие, а не, как обычно, — только самое себя.
— Но в наше время! — горячился Чумаков. — Нам даже детям нечего оставить в наследство. Мебель, прессованная из опилок, стоит чертовски дорого, устаревает, разрушается, выходит из моды. Одежда изнашивается и надоедает. Машина — этот дурацкий Символ престижа — ломается, а то и загоняет в гроб своего хозяина. А бытовые заботы сведены до минимума — протереть пыль, сдать белье в прачечную, сходить в магазин, за полчаса приготовить обед. И одному человеку делать нечего. А сколько споров из-за так называемого семейного быта! Как же, животрепещущая проблема — кто в семье должен выносить мусор!
— Но как жить? — спросила Ольга. — Разве есть какой-нибудь выход? Худшим наказанием всегда считалось одиночное заключение. Мы так устроены, что не можем жить одни.
— Несомненно! — сказал Чумаков. — Только новая семья должна быть построена не на насилии, а на добровольной взаимопомощи близких по духу людей.
— Ну что вы говорите, — вздохнула Ольга, — какое еще насилие? Люди женятся по любви, добровольно, а если есть любовь, то есть и духовная близость.
— Любовь смертна, — ответил Чумаков, — а закон, связавший людей, живуч. Кровных родственников вообще не выбирают, кто бы они ни были, а законы морали принуждают нас считать их самыми близкими людьми. На чужого человека можно махнуть рукой, а от близких приходится принимать унижения, терпеть их своеволие и никуда не денешься — правила морали осуждают так называемую измену…
Чумаков говорил бы еще долго, если бы наметанным глазом врача не увидел — у Ольги начался приступ боли. Она сидела, вежливо слушала, но уже не слышала, взгляд остановился, зрачки расширились. «Я быстро», — сказал Чумаков и чуть ли не бегом побежал в отделение.
В этот же вечер он привез ее к себе домой. Старожил Сеня возлежал на диване, задрав ноги, по которым трудно было понять, то ли он босиком, то ли в черных носках; ничейный дедушка возился на кухне; Пети не было дома, а говорящий скворец на плохом английском напевал «мани, мани, моней» и выделывал антраша на жердочке. Сеня, видимо, решив про себя, что эта гостья сродни незапамятной Зине, нагло воззрился на нее и независимо закачал ногой в такт музыке.
— Встань, дитя природы, — сказал Чумаков. — Лежать в присутствии женщины неприлично.
Сеня вскочил и, дурашливо расшаркиваясь, сделал реверанс.
— Это Сенечка, — сказал Чумаков, — мой слабоумный брат.
Сеня обиженно фыркнул и попросил рубль. Чумаков показал кукиш, а Ольга растерянно зашарила в сумочке. Чумаков остановил ее жестом руки, выгнал Сеню в ванную и сказал:
— Жить будете в одной комнате с дедушкой. Он человек мирный.
— Я тоже, — сказала Ольга.
Первым делом она сняла с вешалки куртку Чумакова и вознамерилась выстирать ее.
— У нас так не принято, — сказал Чумаков. — Я сам постираю.
— Я женщина… — начала Ольга.
— Не сомневаюсь, — перебил Чумаков, — но я мужчина и все делаю сам.
— Я так не могу. Я должна что-то делать, если живу у вас в доме.
— Можете ухаживать за свинками, если не брезгуете.
— Нет, я люблю животных, правда, больше всего — собак.
— Хорошо, — сказал Чумаков, — я подарю вам щенка.
Он сдержал свое обещание. Рыжий лохматый щенок был вызволен им из больничного вивария. Щенок был сиротой, отца он, как и все нормальные дворняжки, не знал, а мать умерла после неудачной операции. Щенка назвали Василием в честь Чумакова, потом он был торжественно усыновлен и получил отчество. Василий Васильевич был жизнерадостным здоровым щенком, делал лужи на полу, грыз обувь, лаял на скворца, пугал морских свинок и был любим всеми. Но особенно нежно Ольгой.
О болезни ей никто не напоминал, если становилось хуже, то Чумаков сам видел это, молча давал лекарство, кипятил шприц и заводил разговор о всякой всячине. Она спала на тахте в комнате у дедушки, допоздна они о чем-то спорили, иногда и ночью оттуда слышались приглушенные голоса. Чумаков улыбался, он знал, что дедушка не упускает случая обратить нового человека в свою веру. Остальные оказались неблагодарными учениками, Петя был скептиком, Сеня вообще не нуждался в поучениях, а у Чумакова имелись свои твердые убеждения, и менять их он пока не собирался. Ольга же внимательно прислушивалась к речам старика, она, как и все больные люди, искала спасения в чем угодно, будь то отвары трав, заговоры или утешительные беседы дедушки о вечности всего живого, на которые он был щедр.
Чумаковские теории были ей ни к чему, и хорошо, что он сам понял это, ибо нелепо и жестоко убеждать женщину бросить мужа и жить свободно; когда, во-первых, она уже бросила и, во-вторых, жить ей осталось не так уж и много. Он больше не возвращался к этой теме, только однажды Ольга напомнила ему тот, первый разговор в больничном парке. Она спросила:
— Неужели вы на самом деле так думаете?
— Да, — гордо ответил Чумаков.
— Господи, — вздохнула она, — наверное, вас никто не любил по-настоящему или хуже — вы никого не любили.
— Я любил и был любим, — сказал Чумаков, — но это лишь иллюзия счастья, быстро проходящая и оставляющая после себя если не ненависть, то пустоту.
— Вы еще молодой, — пожалела она, — и красивый. Женитесь, растите детей и забудьте все прошлые обиды. И к тому же самые близкие родственники — это отец и мать. Неужели они причинили вам столько горя?
— Отец — это отец, — сказал Чумаков, — мать — это мать. У меня были чудесные родители, и поверьте, теория основана не на моей личной жизни, она намного шире.
— Господи, — повторила она, глядя на него с нежной жалостью, — хотите, я полюблю вас, если успею…
Чумакову стало не по себе, жалея сам, он не любил, чтобы жалели его, тем более, что частным себя не считал. Последнее слово в фразе Ольги больно кольнуло его нечаянным упреком. Он врач и ничего не может сделать, ничего. Ни вылечить, ни одарить последней любовью. Острая жалость обожгла его, он привлек к себе Ольгу и бережно, как больного ребенка, обнял ее. Она уткнулась в грудь, и то, что случилось потом, то и случилось.
Как-то ближе к зиме пришел муж Ольги. Официального развода между ними не было, он пришел с видом хозяина и, глядя поверх Чумакова, коротко приказал Ольге:
— Собирайся!
— Нет, — сказала она.
Потом произошел неприятный и затяжной скандал с криком, слезами и угрозами, пока не вернулся с работы Петя. Он быстро оценил обстановку, сгреб мужа в охапку и без усилий выставил его за дверь. Сила у Пети была незаурядная.
— Он будет жаловаться, — сказала Ольга сквозь слезы.
— Не может быть, — усмехнулся Чумаков, — это на него не похоже.
А говорящий скворец спешно разучивал только что отзвучавшие фразы.
— Вы у меня за все ответите! — кричал он. — Я найду на вас управу!
— Найдешь, милый, найдешь, — заверил его Чумаков и закрыл клетку платком.
Он закрыл рану стерильной салфеткой, одобрительно похлопал по животу еще спящего больного, подмигнул операционной сестре и, сказав традиционное «спасибо всем», вышел из операционной. Торопливо вымыл перчатки, снял их и, сдвинув на лоб маску, закурил. В длительных операциях его мучило одно — невозможность закурить, и подчас, когда он чувствовал нестерпимое желание вдохнуть табачный дым, то устраивал перерыв, брал стерильным зажимом сигарету и жадно затягивался. После этого всегда работалось спокойнее.
Вышел Оленев, тоже закурил, хотя ему было легче — он мог отлучаться во время операций, стерильный халат не обременял его, а надежная техника вполне заменяла анестезиолога на короткие минуты.
— Ну как? — спросил Чумаков, хотя и знал сам, что все с больным нормально.
Оленев словно понял необязательность ответа и просто улыбнулся.
— Пойдешь на обед — зайди за мной, — попросил Чумаков. — Ты, случаем, не дежуришь сегодня? — и, уловив кивок, добавил: — Вот и хорошо. Будет с кем поболтать.
