Веселов ждал того дня, потому что давно понял простую истину: только бамул, птица, рожденная в Заповеднике, своим безошибочным чутьем поможет ему найти дорогу. Поиски отца превратились в поиск глубоких корней, переплетенных воедино в добре и зле, любви и ненависти. Спасти не только себя, но и всех рассеянных по земле соплеменников своих, принужденных к измене и бегству. Отца, Юлю и еще многих, отвергших льстивые слова об избранничестве и теперь вынужденных скрываться и сопротивляться. Ему не было ясно до конца, какие следы оставило в нем недавнее похищение, чем грозит оно и когда проявится. Участок мозга, доставшийся ему от предков, мог заговорить с похитителями и без воли и ведома его, мог снова перенести сознание в заповедную область и заставить делать то, что он не хочет.

Он даже не мог сказать наверняка, что его освободило из-под чужой власти — простое исцеление от болезни, Юля или сам Мозг, давший ему лишь иллюзию временной полной свободы.

Теперь и Оксана знала все. Она испугалась, и все же у нее хватило мудрости не изнурять мужа мучительными расспросами и фантастическими домыслами. Не просто холодок отчуждения, а более странное и сложное чувство встало между ними. Словно бы Веселов на ее глазах из простого человека, поступки и слова которого можно было предсказать на много ходов вперед, превратился в диковинное чудовище, в неведомого пришельца, лишь таящего под привычной оболочкой враждебное ей истинное свое тело и душу. Она привычно заботилась о нем, но большей частью молча, и как-то так получилось, что она и ночевать стала в комнате сына. А потом, не предупредив Веселова, отвезла сына к маме, слепым своим материнским инстинктом ощутив опасность, грозящую хоть дальнему, но потомку Безымянных. Да, его терпеливая и почти-все-прощающая жена Оксана женским чутьем своим словно бы всегда предвидела предательство, ложь, измену, скрытые до срока в ничем не повинном муже ее.

И грустно соглашался с ней Веселов-бамул, зябко топорща перья и оглашая хрупкий предвесенний воздух хриплым двойным криком. Цель полета лежала в трех месяцах пути — с долгими дневками и все более краткими и теплыми ночами. И он почти знал, что он должен сделать там, но как — оставалось по-прежнему тайной.

Зашла медсестра, налила чая, спросила его о чем-то, он ответил и даже пошутил по привычке, и даже не совсем пристойно шлепнул ее по тугой икре. Это был его стиль, всем знакомый и никого не удивляющий. И в то же время он продолжал полет и ощущал холод под плотным пухом, и видел цепь гор, протянувшуюся до горизонта, и знал свою цель — одну на двоих, человека и птицы. Веселову казалось — только он сможет достичь Заповедник не в виде покорного слепка сознания, и прийти туда как свободный человек, хозяин и победитель.

Но теперь он ждал. Да, как всегда, он ждал.

Прихода Юли, вестей от отца, письма от Алеши. Ждал пробуждения своего тополя от зимней спячки, ждал отпуска! … И напряженно ожидал, когда снова прорвут оборону Мозги и навяжут ему чужую волю, чужие мысли и убеждения. Теперь он не мог принять ничего из того, что узнал там; нет, он не забыл ни истории Безымянных, ни заповедей их, ни конечной цели, призванной собрать всех соплеменников, растворившихся в земной крови, чтобы увести их на забытую родину. На ту самую звезду его жизни, неярко горящую возле Тау Кита. Он не забыл и отвергал каждое слово, и противился всему этому чужому и враждебному.

Птица устала и замерзла, близился вечер, она описала неторопливый круг над узкой долиной с мертвым ручьем. Четыре юрких глаза высматривали надежное прибежище и пищу; звонил телефон — Веселова вызывали в детскую инфекцию. Слово «срочно» не было сказано, ибо в реанимации других слов не бывает.

Да, он побежал легкой рысцой по тающему снегу, запахнув плотнее халат, мимо спящих деревьев, к желтому двухэтажному корпусу. Приглушенный свет окон, ровный рокот мотора «скорой помощи» у дверей, смутное лицо водителя а темным стеклом, огонек сигареты, то вспыхивающей, то затухающей, как дыхание умирающего больного.

Его ждали. Дежурный детский врач, заплаканная худенькая мама. Почему-то не было врача «скорой». Привычный непокой приемного покоя, плач и кашель из открытой двери, запах хлорки, шелест халатов и в центре всего — годовалый ребенок, девочка, с шумом и хрипом вдыхающая воздух. Диагноз был прост и страшен — круп, отек гортани и надо было делать то, что положено, то есть брать ребенка на руки и бежать с ним в палату реанимации. Время было слишком дорого, оно тоже сгущалось, как воздух, с каждым вдохом приближая конец краткой жизни.

Веселов позвонил в свое отделение, коротко сказал то, что следовало, молча и быстро завернул ребенка в одеяло, «все будет хорошо» — бросил на ходу вскочившей маме, «звоните» — уже в дверях, «успокойтесь» — уже на улице.

Водитель «скорой» стоял, прислонясь к машине. Веселову показалось, что он смеется молча, посверкивая в сумерках золотыми зубами; никто не вышел вслед; обычно матери бежали следом, словно прощаясь навсегда; некогда было думать над всем этим, ибо ребенок хрипел и уже почти не сопротивлялся — Веселов слишком хорошо знал, что это значит.

По узкой тропке, по черному утоптанному снегу, мимо обнаженных яблонь, чутко прислушиваясь к дыханию ребенка, не глядя под ноги…

Неожиданно и больно споткнулся, по инерции его потянуло вперед, ногу выставить не успел, руки заняты, он сумел развернуться в воздухе на бок, прижимая к груди ребенка: смягчить удар было нечем, кроме собственного тела; ругнулся на вскрике от боли и, еще лежа на мокром снегу, откинул клапан одеяла, прижал ухо. Хрипа слышно не было…

Автоматически, на уровне рефлекса, он вслепую прижал свои губы ко рту ребенка и выдохнул с силой. Ребенок мотнул головой, уворачиваясь, выпростал руку из-под одеяла и вполне осмысленно шлепнул ладошкой по щеке Веселова.

— Ты это брось, — сказал он вдруг ясным и чистым голосом. — И без тебя дышать умею. Еще и табаком разит…

Это выходило за пределы реальности, и Веселов чуть не разжал руки. Он лежал на боку, чувствуя, как намокает халат.

— Вставай, вставай, — сказала девочка. — Нашел место для отдыха.

К чудесам Веселов успел привыкнуть, но не до такой же степени… Годовалый умирающий ребенок не мог так говорить. По-стариковски пыхтя, он встал на ноги, из-под смутных в сумерках складок одеяла на него смотрели ясные насмешливые глаза. Девочка игриво подмигнула.

— Не тушуйся, Вова, — сказала она, укутываясь поплотнее. — Счет один-один. Я обещала прийти, вот и пришла. Я — Юля.

Тогда он рассердился.

— Ну знаешь! — сказал он резко. — Я сам шутник. Но этим шутить нельзя!

— А словами о родине можно? — ехидно парировал «ребенок».

С насмешливым вызовом смотрела она на него, а он не знал, что с ней делать и держал по-прежнему сверток, стараясь не прижимать его ж телу.

— Возьми платок, — просто сказала она. — Хочешь, постираю халат?

— Прачечная есть, — буркнул Веселов. — По-нормальному прийти нельзя?

— Ага, не нравится. Сам пошутить любишь, а над тобой уже нельзя? Так уж устроен наш народец — без шуток и шагу не ступит. Ты думал — один такой?

— Холодно, — сказал Веселов. — Так и будем под деревом стоять?

— Можно и на дереве, — хохотнула девочка. — Полезай за мной.

Сверток шевельнулся, выскользнул из рук Веселова и, не успев коснуться земли, по параболе взметнулся вверх, покружил в воздухе и закрепился меж толстых сучьев.

— Красота! — донесся оттуда голос. — Высоко сижу, далеко гляжу!

— Ну ты, вундеркинд-левитант! — крикнул Веселов. — Тебе тепло в одеяле, а мне каково?

Он уже приходил в себя, к нему возвращалось привычное состояние души — насмешливое и ровное.

— Ну вот, давно бы так, — сказал «ребенок» сверху. — Теперь мы в расчете. И можно поговорить по-серьезному.

Одеяльце зашевелилось, затрепетало, казалось, «ребенок» рвется наружу. Так оно и было, только младенец быстро разрастался в сумерках, почти невидимый с земли, он набирал рост, вот руки выпростались из-под пелены, длинные ноги брыкнули в воздухе босыми ступнями, затрещали сучья, и уже не ребенок, а девушка сильными руками обхватила ствол дерева и отбросила одеяльце в сторону. Да, сначала она была нагой, но вот кожа быстро потемнела, встопорщилась обрывками ткани и меха, сливающимися в сапоги, черную шубу, шапку, надвинутую на лоб…