Виктор Вахштайн
Производство абсурда в университете:
документ как антитекст
Виновность лица, прикосновенного к случайности (пробабилитика), определяется и измеряется статьями Уголовного Уложения №№ 62, 64, 65 (исключ. пп. С и О), 113 и 192 п. К, или пп. Административного Кодекса 12, 15 и 97.
А. и Б. Стругацкие. «Улитка на склоне»
В шкафу было полно бумаг. При открывании оттуда вывалились две огромные кипы документов, перевязанных веревкой, как обычно перевязывают пучки хвороста, и женщина испуганно отскочила. «Да они же внизу, посмотри внизу», — распорядился староста с постели. Обхватывая кипы обеими руками, жена стала послушно выбрасывать их из шкафа, чтобы добраться до нужных документов. Уже полкомнаты было завалено бумагами. «Да, — сказал староста, качая головой, — огромная работа проделана, тут только самая малость, главное спрятано у меня в амбаре, впрочем, бóльшая часть бумаг давно затерялась. Разве возможно все сохранить! Но в амбаре всего еще много. Ну как, нашла распоряжение?»
Ф. Кафка «Замок»
Кабинет современного университетского администратора представляет собой скорее выражение его экзистенциальной ситуации, нежели отражение социального статуса. Кабинет — это не позиция. Кабинет — это судьба.
В кабинете X., в прошлом блестящего ученого, а ныне высокопоставленного администратора, душно из-за неоткрывающихся окон («таково распоряжение по зданию») и сломанного кондиционера («нужно написать служебную записку на ремонт»). Картину дополняет японский сад камней на столе и галерея стильных черно-белых фотографий на стенах. На фотографиях — изображения разбитых стекол в резком фокусе, словно кто-то решил запечатлеть последствия Хрустальной ночи в режиме макросъемки. Сочетание духоты, булыжников в плошке с песком и обилия треснувшего стекла создает ни с чем не сравнимое ощущение надвигающейся катастрофы.
Но X. — сильный человек. Он ежедневно выходит на бой с абсурдом. Его профессия хорошо схватывается максимой этно-методологических исследований: «making sense». И ему приходится буквально «делать смысл» из абсурда, потому что его не из чего больше сделать:
— Мне вчера позвонили из Управления и спросили, завизировал ли я поправку к директиве № 22. На мой вопрос о содержании директивы мне ответили, что знать этого никак не могут, так как директиву готовил другой отдел и попасть она должна была непосредственно мне на стол. Их же задача — контролировать сам процесс согласования.
— И что Вы сделали?
— То, что на моем месте сделал бы любой. Поручил подготовить проект бумаги о внесении изменений в процесс подготовки директив и согласования поправок. Так, на будущее.
Б-г придумал надбавки за публикации.
Дьявол — систему электронного документооброта.
Космогония академического мира
Исследователи культуры, приверженцы семиотической метафорики и специалисты-филологи искренне полагают, что документ (вернее, одна из нередких его разновидностей — documentum vulgaris) — это текст. К такому выводу их подталкивает исходное допущение о неизбывной текстоцентричности мира. Если «весь мир есть текст», было бы странно отрицать принадлежность документов к пестрому семейству текстовых. В конечном итоге служебные записки, проекты решений, счета, кассовые чеки и квитанции из прачечных говорят ничуть не меньше, чем летописи, статьи и диссертации.
Вот только при всей своей теоретической строгости это утверждение кардинально расходится с обыденным опытом академического мира. Научного сотрудника, чье призвание и предназначение исчерпывается производством научных текстов, крайне трудно убедить в том, что заявки, отчеты, проекты, бюджеты и сметы обладают не меньшим онтологическим статусом, чем публикация о влиянии лингвистического поворота на эпистемологию социальных наук или монография о значении земских институтов для думских выборов 1905 года. Для него «текст» и «документ» — это дихотомия, разрывающая повседневную академическую жизнь. Текст и документ — не диалектически переходящие друг в друга «инь» и «янь», а два по-катарски понятых начала: «злое» и «доброе». В документах, мутным потоком извергающихся из глубин электронной почты, являет себя нечистый Князь мира сего. Занятия же наукой, связанные с производством текстов, все больше и больше напоминают аскетическую практику, требующую ментальной гигиены. То есть свободы от документов.
«Абсурд — двигатель цинизма», — говорю я себе, переименовывая файл «Отчет по подразделению — 2010» в файл «Отчет по подразделению — 2011». Если честно, он не сильно отличается от файла «Отчет по подразделению — 2009».
Академические откровения 1:22
Итак, зафиксируем исходные различения.
Тексты суть инструменты производства смысла. Документы — инструменты производства абсурда. Абсурд — это не просто отсутствие смысла, но активное и деятельное начало, подчиняющее себе индивидуальных агентов и широкие институциональные порядки. Документ, таким образом, — это антитекст.
Тексты упорядочивают мир. Документы обещают порядок, удерживая мир в непрозрачном состоянии. Тексты пишутся, документы готовятся. Эвфемизм для обозначения текста — «работа», эвфемизм для обозначения документа — «бумага». («Я посмотрел Вашу работу» vs. «Тут подошла Ваша бумага».)
Погруженные в царство документов, мы не замечаем, как они накладывают отпечаток на наши тексты. Интуиция неискоренимой абсурдности даже самых обыденных коммуникаций плавно вытесняет привычную аксиому рациональности и упорядоченности социального мира.
«Нет порядка в естественном состоянии!» — говорят классики нашей дисциплины.
«Есть порядок в естественном состоянии!» — возражают новые классики нашей дисциплины, сторонники тезиса «практической рациональности».
«Есть беспорядок в любом состоянии!» — заявляет профессор ведущего российского университета в качестве темы своего выступления на международной конференции.
…Декану факультета N. от старшего преподавателя кафедры NN. Объяснительная. Я, XYZ, старший преподаватель кафедры NN, превысила лимит интернет-трафика на кафедральном компьютере, просматривая ролики ведущих философов мира по ю-тубу. Сознавая свою вину, прошу выделить кафедре дополнительный интернет. Обязуюсь впредь следить за интернет-трафиком и не перерасходовать кафедральный интернет (хотя без специальных навыков следить за трафиком очень сложно).
Из региональной этнографии
Многие этнографические исследования середины XX века питаются верой в «практическую рациональность» социальных институтов. Это вера в силу и разумность обыденных повседневных практик, которые не нуждаются в регламентации и внешних упорядочивающих процедурах. Инструкции, директивы и регламенты воплощают собой торжество формальной рациональности, тогда как институт работает исключительно благодаря рациональности практик. Например, коронеры в исследовании Гарольда Гарфинкеля отделяют самоубийства от несчастных случаев, руководствуясь привычкой и здравым смыслом, а отнюдь не формальными предписаниями. Члены избирательных комиссий подсчитывают голоса как угодно, но только не так, как этого требует электоральный кодекс. Ученые в лабораториях… Впрочем, оставим в покое ученых — им и так за последние четыре десятилетия немало досталось от социологов науки.
Инструкция — квинтэссенция формальной рациональности, зафиксированная документально. Вывод большинства практикоориентированных исследований: социальные институты работают благодаря тому, что никто не следует инструкциям (но никто от них по-настоящему и не страдает, ибо всегда можно прибегнуть к практикам уклонения и саботажа). Они работают, потому что практики не нуждаются в рационализирующих их предписаниях; практики и так имманентно рациональны. Убрать «неуставные» практики, чтобы изучить сам институт, «все равно, что убрать стены, чтобы посмотреть, на чем держится крыша» (Гарфинкель). Иными словами, для этнографа 60-х социальный институт — это определенная конфигурация практик.
