Так произносят не обычные речи — так произносят заклинания, малейшая ошибка в которых, как известно, способна полностью извратить последствия совершаемого ритуала, нередко весьма опасным для заклинателя образом. И это многозначительное слово тоже произносится в контексте размышлений о природе политических документов: «Порой они старались вложить в уста своих шефов заклинание (выделено, между прочим, уже не мной. — С. К.), вызвать к жизни еще не предрешенные события — и иногда чрезвычайно успешно»[136]. Да, власть номинации, способность «называть и вызывать к существованию при помощи номинации»[137] — не только, по словам Пьера Бурдье, «одна из простейших форм политической власти»[138], но ее важнейшее, вместе с «реальной возможностью физического убийства», выражение, причем даже и в этой исследовательской традиции описываемое через отсылку к сакральному: «Политик — это тот, кто говорит: „Бог с нами“»[139]. И разве не сработали в свое время такие, например, заклинания, введенные в оборот именно политическими документами, как «поэтапная конституционная реформа»[140] или «контртеррористическая операция»?
И все-таки — кого заклинают при помощи политических документов? Наверное, в рамках этой статьи нельзя ответить на этот кардинальный вопрос иначе, чем прикрывшись туманной формулировкой Бурдье о «духе государства», о том, что «построение государства сопровождается созданием своего рода общего исторического трансцендентального»[141] — какого именно рода это трансцендентальное и как оно ухитряется быть одновременно трансцендентальным и историческим, скорее всего, неспроста так и не было объяснено ни самим Бурдье, ни его последователями (скажем, Юрий Качанов в интригующим образом названной главе «Рождение поля политики из духа государства» своей «Политической топологии»[142] смог не употребить оборот «дух государства» ни разу, для чего, надо полагать, понадобилась немалая изощренность мысли и языка). Политический документ, по крайней мере интенционально, взывает к самому «духу государства», а вовсе не к президенту, губернатору, депутатам, партии или народу; напротив, его интенция состоит в том, чтобы использовать президентов, губернаторов, депутатов, партии или народы как посредников в разговоре с этим духом и тем самым склонить их к тому или иному способу служения ему. В успешной эвокации «духа государства» авторы политических документов видят свою золотую удачу, даже более ценную, чем те земные дары (иногда щедрые, иногда совсем скромные), которыми вознаграждается их труд: «Компенсация — в другом. В причастности к формированию государством политики, идеологии, средств манипуляции массовым общественным сознанием. Или, еще короче, в причастности к государству»[143]. В том, что «из-под твоего пера творится целый мир»[144]. «Главная задача автора любого политического документа — это чтобы его прочли должным образом» (Инт.) — так выразился тот же цитированный выше респондент, который ввел в описание своей работы категорию долженствования и снова обратился к ней, отвечая на вопрос, зачем и для кого политические документы пишутся.
Итак, политический документ представляет собой магическое действие, инкантаментум, предназначенный не просто донести тот или иной месседж до его непосредственных адресатов, но изменить самоё действительность, в которой и адресант, и адресаты находятся и над которой (которыми) властвует генеральная референтная инстанция — безымянный «дух государства». Вопросов остается два, и они значимы не только для тех, кто пишет политические документы, но и для всех тех, кто оказывается в поле вызываемых ими содроганий политической реальности. Один — шекспировский, в пастернаковском переводе «Генриха IV» звучащий так: «— Я духов вызывать из тьмы умею. — И я, как, впрочем, всякий человек. Все дело в том лишь, явятся ли духи». Другим побуждает задаться тривиальное, но оттого только более важное, слишком часто забываемое наблюдение Клайва С. Льюиса: «Духи, знаете ли, бывают разные». Кто — в каждом конкретном случае — выступает под личиной «духа государства»? В соответствии с «правилом имен», не зная его подлинного имени, ты не овладеваешь им, а сам отдаешься ему во власть. Можно только позавидовать убежденности в знании имени этого духа, как-то выраженной спичрайтером Джорджа Буша-младшего Майклом Герсоном: «В большинстве случаев и в большинстве обстоятельств ты пишешь для завтрашних газетных заголовков. Изредка ты пишешь для американской истории, и это огромная честь. А может случиться так, единожды или дважды, что ты будешь писать для ангелов»[145]. Но ангелы могут оказаться и демонами; области предельных значений населены и теми и другими. Это хорошо понимал Вебер, которого обнаружение в политике инстанции смысла и сути прямо вывело на неразрешимую рациональными средствами проблему категориальной неодинаковости правящих ею сил: «Принятие какой-либо стороны, борьба, страсть — ira et studium — суть стихия политика»[146]; «страсть — в смысле ориентации на существо дела (Sachlichkeit): страстной самоотдачи „делу“, тому богу или демону, который этим делом повелевает»[147]. Пожалуй, главное, зачем нужно внимательно читать политические документы, — затем, чтобы учиться различению духов, которых они заклинают.
Альберт Байбурин
Введение паспортной системы в СССР[148]
Возникновение и функционирование идентификационных документов связаны с недоверием к человеку, с презумпцией его ненадежности, точнее — предоставляемых им сведений о себе. Использование специальных удостоверений личности должно было обеспечить восстановление необходимого режима доверия, однако этого не случилось. Более того, можно предположить, что создание паспорта и других идентификационных документов лишь облегчило возможность фальсификации персональных данных (в частности, стало понятно, какие сведения нужно подделывать) и утвердило недоверие в качестве одного из основных принципов отношения власти к человеку. Хорошо известно, что в российских практиках документ важнее личного свидетельства. Это связано, конечно, с исторически сформировавшимся отношением к человеку, к его словам, а также с длительной традицией «воспитания» особого взгляда на документ.
Паспорт в России традиционно был знаком подчиненности и зависимости, поскольку он изначально требовался не свободным, а зависимым людям и являлся своего рода разрешением на отлучку с места постоянного проживания. Не случайно паспорт устойчиво ассоциировался с полицейским режимом. Уже через месяц после октябрьского переворота действовавшая в России паспортная система была разрушена[149]. Ее уничтожение было одним из важнейших пунктов программы большевиков. Еще в 1903 году Владимир Ленин в своей статье «К деревенской бедноте» писал: «Социал-демократы требуют для народа полной свободы передвижения и промыслов. Что это значит: свобода передвижения?.. Это значит, чтобы и в России были уничтожены паспорта… чтобы ни один урядник, ни один земской начальник не смел мешать никакому крестьянину селиться и работать, где ему угодно»[150]. Большевики гордились тем, что им удалось решить эту задачу. Показательна статья о паспорте в первом издании Малой советской энциклопедии: «ПАСПОРТ — особый документ для удостоверения личности и права его предъявителя на отлучку из места постоянного жительства. Паспортная система была важнейшим орудием полицейского воздействия и податной политики в т. н. „полицейском государстве“. Паспортная система действовала и в дореволюционной России. Особо тягостная для трудовых масс, паспортная система стеснительна и для гражданского оборота буржуазного государства, которое упраздняет или ослабляет ее. Советское право не знает паспортной системы»[151].