При этом случайно отобранные респонденты проявили высокую степень осведомленности о стоимости тех или иных бумаг — следовательно, ситуация купли-продажи документов не просто распространена, но представляет собой устойчивую практику со сложившимся набором правил и норм. Отметим и такие элементы институционализации, как «специальные места» встречи покупателей и продавцов, развитая система информирования потенциальных покупателей через объявления на стендах, Интернет и т. д. Все это указывает на наличие развитого рынка, на котором документы выступают в качестве товара[226]. Особенностью — нередкой и для других рынков — является монополия государства (в лице чиновников) на продажу многих документов.
Однако нельзя не учитывать то обстоятельство, что по своему социальному смыслу и функциям документы не принадлежат к категории вещей, которые могут быть товаром. Поясним это утверждение. Как пишет антрополог Игорь Копытофф, «товары следует не только произвести физически как вещи, но и маркировать в координатах культуры как вещи определенного рода. Из всего диапазона предметов, наличествующих в обществе, лишь некоторые получают право называться товарами»[227]. Исследователь выделяет две конкурирующие логики функционирования вещей в культуре. Первая — логика товаризации, с соответствующей ей вселенной вещей-товаров, находящихся в общих координатах сопоставимых стоимостей. Вторая — логика «уникализации», которой соответствуют индивидуальные, не имеющие аналогов и потому не подлежащие товаризации объекты. Именно такими — уникальными, исключительными — являются в каждом отдельном случае социальные события и личности, для репрезентации, идентификации которых и существуют документы. Будучи свидетельствами определенных уникальных событий, документы не имеют потребительской стоимости и не подлежат купле-продаже, как и сами эти события.
Тем не менее товаризация документов происходит, а следовательно, меняется и их социальный смысл. Попробуем разобраться, как и почему это становится возможным, вернувшись к описанной в начале статьи «двухсоставной» структуре документа. Уникальные, не переводимые в денежный эквивалент фрагменты социальной реальности (события, отношения, идентичности) в рамках такой структуры окажутся означаемым, при этом означающее — «бумага» — будет отличаться гораздо большей формализованностью и универсальностью. Формализация необходима для осуществления уже упоминавшейся функции документов — быть «посредниками» между различными социальными мирами, ведь, чтобы выполнять эту функцию, документы должны быстро и безошибочно распознаваться в разных ситуациях и контекстах.
Универсальный характер «бумаг» и делает возможными, во-первых, их массовое изготовление «на продажу», во-вторых, их гомогенизацию. Они «отделяются», «отчуждаются» от своих означаемых и благодаря этому получают общее измерение, то есть различаются теперь преимущественно стоимостью, соотношением денежных затрат на получение документа и выгод от обладания им. По сути, нелегальное приобретение документов является покупкой самих этих выгод, что нередко нельзя сделать напрямую: так, невозможно выехать за пределы страны, не имея загранпаспорта, или найти хорошую работу, не имея диплома о профессиональной квалификации. Это обстоятельство позволяет говорить о том, что документы превращаются в своего рода «ценные бумаги», которые могут быть конвертированы в самые различные блага — чаще всего в права, статусы, новые возможности. В итоге товаризации подвергаются и другие объекты (те самые права, статусы, возможности), лишенные рыночной стоимости и не могущие быть предметом простой сделки. Иными словами, происходит экспансия экономической, а точнее, рыночной логики в различные сферы жизни общества[228].
Подчеркнем, что условием товаризации документов является выхолащивание их «социального означаемого», потеря социального смысла. Купленные или полученные «по знакомству» документы перестают репрезентировать обстоятельства социальной реальности, то есть выполнять свои социальные функции. Водительское удостоверение сегодня столь же ненадежное свидетельство того, что его обладатель успешно сдал экзамен в ГИБДД, как больничный лист — болезни, а регистрационный штамп — места проживания. Во многих случаях наличие документа вообще не дает никакой информации о человеке, кроме информации о том, что он располагает определенной суммой денег. Важно, что эта ситуация существует с ведома и (молчаливого) согласия большинства социальных агентов. Так, наряду с «официальным» местом жительства нас часто просят указать «фактическое», справедливо предполагая, что оно с большой вероятностью не совпадет с данными регистрации, а при выдаче банковских кредитов справка об официальных доходах потенциального заемщика практически никогда не играет решающей роли.
Утрата документами «социальных означающих», в свою очередь, приводит к анонимизации людей, все большей непрозрачности их биографии и социальных характеристик как друг для друга, так и для властных инстанций. Отметим, что данная тенденция прямо противоположна той, которую порождает «нормальное» функционирование документов. «Подлинные», сохранившие достоверность документы восполняют дефицит информации и доверия, повышают социальную интеграцию, укрепляют групповую и индивидуальную идентичность и — вследствие перечисленного — способствуют усилению контроля над социальными агентами со стороны властных структур. Распространение же сфальсифицированных документов делает социальных агентов «непрозрачными», снижает базовый уровень доверия в обществе, стимулирует дезинтеграцию, размывает социальную идентичность и ослабляет контроль.
Процессы потери документами «социальных означаемых» и анонимизации индивидов коррелятивны процессам «конца социального» вообще, описанным Жаном Бодрийаром[229]. По мнению французского социолога, размывание «социальных означаемых» происходит в самых разных сферах, начиная со средств массовой информации и заканчивая политикой. Социальная и политическая жизнь все в большей степени опосредуется различного рода симулякрами (это понятие применимо и к сфальсифицированным документам, удостоверяющим факты и события, которых никогда не было). Постепенно утрачивается связь с «реальностью», с «социальной субстанцией» в виде событий, действий, идей, групп. Вместо «классов», «профсоюзов» и других групп, состоящих из осознающих свою идентичность, свою социальную принадлежность членов общества, на историческую сцену выходят массы. И это не активные, восстающие против элит массы, о которых писал Хосе Ортега-и-Гассет, а массы нейтральные, недифференцированные, заполняющие все пространство социального, так что не остается ни правящих элит, ни угнетенных социальных групп — только молчание анонимных и разобщенных индивидов. Неструктурированные, гомогенные массы непрозрачны для власти. Они не могут быть больше объектом ее воздействия, но они не являются и субъектами социального действия.
Распространение сфальсифицированных документов и его последствия, о которых шла речь выше, вполне могут быть расценены как часть этого процесса — процесса образования анонимных и инертных масс, «черных дыр, поглощающих социальный смысл», как называет их Бодрийар[230]. Инстанцией, в наибольшей степени заинтересованной в сохранении социальных структур и идентичностей, по Бодрийару, является государственная власть, поскольку от этого зависит прозрачность и управляемость социальных групп, возможность вступать с ними в диалог. Система документов, которая большей частью находится в ведении государства, и призвана обеспечивать эту прозрачность. Однако в случае современной России основным субъектом фальсификации, «симуляции» документов становится именно государственный аппарат, работая, таким образом, не в последнюю очередь против себя самого.
