— Марин! — услышала она озабоченный голос Валерьяна. — Ты Дениса давно видала?

— В смысле? — удивилась Марина. — Да тогда же, когда и тебя, две недели назад, в Крольчатнике.

— Да? — Голос Валерьяна отозвался тоскливой растерянностью. — Что делать, что делать-то, Господи!

— Валька, да что случилось-то?

— Ох, да черт его знает, может, еще и ничего. Пропал он, понимаешь.

— Как пропал?!

— Да так. Молча. Как уехал на другой день после тебя на работу, так и с концами.

— Ну, может, загулял где-нибудь?

— Да не похоже. В такое-то время, когда все у нас рушится! Ты сама посуди, как он мог сейчас загулять?

— Валя, не волнуйся ты так, он взрослый человек, что с ним может случиться?

— Ну-у, мало ли. С собой покончить, например, может.

— Кто, Денис? Валь, ты в своем уме?! Да как может такой трезвый, здравомыслящий человек…

— Ой, Марин. — В голосе Валерьяна прозвучала бесконечная усталость. — Ты его совсем не понимаешь! Более ранимого и неуравновешенного человека, чем он, днем с огнем не найдешь! Ты ничегошеньки про него не знаешь! Он лет этак с тринадцати то и дело жить не хотел, родители с ним прямо замучились, то в психушку его отправляли, то дома сажали на транквилизаторы. И ты не подумай, так-то они люди совсем неплохие и между собой хорошо живут, что, согласись, в наши дни редкость. Так что Денис, можно сказать, единственное их несчастье.

— Несчастье? — тупо переспросила Марина. Просто невозможно было поверить в то, что Денис мог быть для кого-нибудь несчастьем! В голове не укладывалось.

— Ну да! Он с тринадцати лет открытым текстом твердил, что совсем, дескать, не хочется ему жить на эдаком сволочном белом свете. Вот только когда Крольчатник у нас организовался, он в себя начал приходить, смысл какой-то в собственном существовании видеть. Дед ему покойный про это говорил: во всем, дескать, должен быть смысл, а то и жить незачем. Денис воспринял это в прямом смысле.

— Надо же! — Марине не верилось, что они с Валерьяном говорят об одном и том же человеке.

— Вот тебе и «надо же»! И что вы, между прочим, девки, за суки за такие! Он к вам вечно со всей душой, а вы все…

— А что мы?

— Да бросили вы его, вот что! Что, скажешь, нет?

Марина растерялась. Валерьян прав. Но… но как же это могло произойти?

Марине вспомнился голос, произносящий: «Маленький, я тебя люблю!» — «И я!» — мысленно отозвалась Марина и поняла вдруг, что это правда, что она действительно любит Дениса и что она любила его всегда, все время, с самой первой встречи, а то, что происходило у Марины с другими, с Валерьяном, с Ильей или даже с Сергеем, на самом деле меркло перед величием и глубиной тех чувств, что связывали ее с Денисом. Так почему же она…

И у Марины перехватило дыхание. Она вдруг поняла, как, в сущности, одинок был на самом деле Денис даже в дружеской атмосфере Крольчатника. Конечно, это было не слишком заметно, вроде бы он всегда был со всеми, всегда готов был прийти на помощь, поделиться своим теплом, но кто и когда приходил на помощь к нему? Кто делился своим теплом с ним? Кто замечал, что Денис тоже человек и тоже нуждается в ласке, в помощи, в этой самой, как ее там называла Ольга, настоящей любви.

Ох, что же теперь делать? Неужели ничего уже нельзя исправить?!

— Валь, — тихо сказала Марина, — а может, это неправда? Может, он жив и все будет хорошо?

— Может, конечно, — сказал Валерьян неуверенно. — Но тогда где же он?

Марина задумалась.

— Послушай, — робко сказала она наконец. — А может, он просто нашел кого-то, кому он до зарезу нужен? Ведь подумай, Валька, сколько на земле несчастных людей? Нам он ничем уже не может помочь, мы сами как-то устроились.

Валерьян озадаченно замолчал. Такая мысль, похоже, просто не приходила ему в голову.

— Может, ты и права, — сказал он наконец, не слишком, впрочем, уверенно, и сразу же отключился.

А Марина так и осталась сидеть на кровати с телефонной трубкой в руках, из которой на всю комнату раздавались частые гудки. От них проснулся Сергей и уволок Марину к себе, под теплое одеяло.

В сумерках Илья, Алена и Валерьян — они последними оставались в Крольчатнике, не считая Алениных детей, — развели в камине огонь. Прекрасный и молчаливый член их семьи, он горел как всегда, ничем не выказывая своего отношения к происшедшим переменам. Но в самом ли деле было ему все равно?

Они сидели тихо, на столе не было в тот вечер традиционного вечернего чая: Женя уехала сразу же, вслед за Мариной, а кроме нее, о чае некому было позаботиться.

На пороге столовой неслышно появились дети — ими сегодня никто вечером не занимался, их просто отправили в постель, велев не шуметь. Они не шумели, они просто пришли.

Войдя в столовую, Соня не выдержала, быстро перебежав через всю огромную комнату к самому камину, она проворно нагнулась над ним, так низко, что желтоватые языки пламени чуть не опалили длинные, светлые и пушистые пряди ее волос. Соня протянула к огню пухлые розовые ладошки и, жмурясь от удовольствия, сказала, почти пропела:

— Ого-е-к горит!

— Пойдем, Сонечка, спать! — подступил было к ней Валерьян.

Но Алена остановила его, хмуро мотнув головой:

— Оставь ее! Пусть потешится напоследок!

«Почему напоследок?! — молнией пронеслось в голове у Ильи. — Мы с Валькой еще целую неделю собирались тут кантоваться, да и Алена тоже». Ничего не понимая, Илья потер потный лоб. Они с Валерьяном обменялись недоуменными взглядами, а потом, как во сне, наблюдали за легкими, грациозными и точными движениями Алены. Они видели, как она встала и не спеша подошла к бару, встроенному Сан Санычем в стену столовой, нажала на кнопку, дверца отъехала, открыв ряд бутылок с блестящими пробками из разноцветной фольги. Даже и не взглянув на них, Алена уверенно протянула руку куда-то к самой стенке бара и не без труда извлекла оттуда огромную, тяжелую, трехлитровую бутыль чистого спирта, привезенную Сан Санычем в незапамятные времена откуда-то с Дальнего Севера.

Ребята не понимали, что у Алены на уме. Не спеша и уверенно, Алена возвратилась к камину и, резко, сильно толкнув девочку, так, что та отлетела на середину комнаты, выплеснула в огонь почти все содержимое бутыли. Ловко отпрыгнув, Алена полубезумными, восхищенными глазами поглядела на разом выросшую перед ней стену пламени.

— Сумасшедшая! — завопили в один голос Илья и Валька.

Алена захохотала.

— А вы сомневались? — выкрикнула она сквозь смех.

Валька подхватил на руки Соньку и кинулся к дверям, на бегу взяв за руку стоявшего у входа в столовую Никиту, расширенными от ужаса глазами наблюдавшего за происходящим. Дети не кричали, точно раз и навсегда усвоив полученный ранее приказ вести себя тихо.

Илья бросился к Алене и насильно поволок к выходу: она отбивалась, царапаясь и кусаясь как дикая кошка, Илье едва удалось с ней сладить. Уже за дверью она размахнулась и ударила Илье в глаз. Выскочила шишка, глаз заплыл и несколько дней не открывался.

Последними из пылающего дома выскочили собака и кот. И всю ночь носились над горящей крышей перепуганные, лишившиеся пристанища голуби.

Валерьян побежал с детьми на конюшню, вывел оттуда дрожащих, всхрапывающих лошадей. Он посадил Соньку на Зорьку верхом и повел обеих лошадей подальше в лес, не оглядываясь на зарево. За лошадьми вприпрыжку бежал жеребенок.

Илья с Аленой тоже вышли за калитку и, отойдя немного, стояли и смотрели на полыхающий дом. Никита подбежал к матери и вцепился изо всех сил в ее руку. Казалось, Алена этого даже не замечала, хотя потом на руке долго сохранялись красные отметины от Никитиных пальцев. Ветра не было, и Крольчатник горел тихо и ровно, пламя то затухало, то вновь взметывалось над забором. Кот, вскарабкавшись на верхушку росшего рядом дерева, громко и истошно орал.

Они простояли долго, и хотя ночь была холодная, им было тепло: Крольчатник согревал их и в последние часы своего существования. Наконец дом догорел, от него остался лишь обугленный остов с пустыми глазницами окон, стекла в которых лопнули от жара. Второй этаж выгорел дотла: он был деревянный. Сгорели и мезонин, и пристройка. Бурый, вонючий дым стелился над пепелищем.