Можно повторить: это удача, когда у тебя хорошие дети, особенно когда они в силах оплачивать физкультурницу, массажистку, медсестру.

В общем, помаленьку Виктор Алексеевич начал шкандыбать по комнате (держась за спинку стула, это конечно), растягивая слова, спотыкаясь, говорить и даже шевелить пальцами правой руки.

Потом, через сколько-то времени они спустились во двор, и это была большая победа, вроде полета в космос. Ну да, должен был помереть, а вместо этого спустился, хоть и с помощью жены, во двор.

А потом пошел, пошел, и уже самостоятельно мог ходить по лестнице и посидеть на лавочке. Пусть ты инвалид самой первой группы, но, покуда можешь вдыхать и выдыхать воздух, видеть солнышко, золотую листву и свою Бабку, ты жив.

Потом мог уже самостоятельно шкандыбать по улице, с палочкой, это конечно, речь стала вполне внятной, в правой руке мог самостоятельно держать хлеб.

И вот тут-то возвратилось то, что притихло на время болезни — а именно что ревность.

Если Тамара Ивановна ездила в город к детям, Виктор Алексеевич непременно проверял, к детям ли она поехала. То есть он, конечно, спрашивал, как доехала мама, но Тамара Ивановна понимала, что ее поездка взята под контроль. Нет, не сердилась: у каждого человека свои странности, то есть свои тараканы под кепкой.

Но однажды рассердилась. Виктора Алексеевича пришел навестить сотрудник, паренек лет тридцати. С цветами и конфетами. Ну, это всем известно, жене цветы, детям конфеты, ой нет, всё наоборот, детям цветы, жене конфеты.

Пришел он в костюме и при галстуке. А чего это ты расфуфырился, как бы весело спросил Виктор Алексеевич. Мы с женой в театр едем, она меня в машине ждет. Ты вот что, ты больше не приходи, не затрудняйся.

Когда паренек ушел, Тамара Ивановна набросилась на мужа, ты почему так разговаривал с ним, он же не сам по себе пришел, его работа послала. Ты что, не понимаешь, терпеливо объяснил Виктор Алексеевич, он же не ко мне приходил, а к тебе, потому и разоделся.

Ну, ты, Дед, даешь, совсем сбрендил, да на фига молодому парню старая толстая тетка. Но Виктор Алексеевич только усмехнулся, типа уж он-то понимает в окружающей жизни поболее жены, поскольку она не только женщина, но и женщина почти молодая. То есть жизненного опыта у нее, считай, почти никакого.

Всё! Теперь только про Мусю. Жила у них восемь лет. Ласковая кошечка, спала только у хозяйкиных ног, Тамара Ивановна очень ее любила. Приходит с работы: Мусенька моя, соскучилась девочка.

Вдруг стала замечать, что Муся боится хозяина, то есть не подходит к нему. Ты ее не обижаешь? Кормишь? Не обижаю и кормлю. А что же она так жадно набрасывается на еду, когда я ее кормлю после работы?

И когда Виктор Алексеевич сбрасывал кошку с дивана, норовя при этом поддать ногой, Тамара Ивановна строго говорила: не так грубо.

И стала с Мусей еще ласковей, моя Мусенька, да на коленях постоянно держит, она меня успокаивает, забирает отрицательные силы, скопившиеся за день.

Ты к Мусеньке лучше, чем ко мне. Понимала, это у мужа от ревности, он хотел бы, чтоб она обращалась с ним, как с кошкой, то есть ласково приговаривала, мой Дедуля, и поглаживала его, а он бы мурлыкал. Чтоб был для нее только он, и никакой Муськи. Ну да, больной человек и весь день один.

Ну вот. Однажды Тамара Ивановна приходит с работы, а Муся лежит в уголке на своей тряпочке и не встает. И ее рвет. Заболела моя Муся, заболела бедная девочка. Вдруг спрашивает, Виктор, а ты ее, случаем, не ударил? Тот признался — слегка пнул. Не рассчитал: хотел под зад, а вышло — в живот. Правой ногой (то есть больной). Ну да, тебя для того и лечили, чтоб ты Мусю пинал. Если с ней что случится, тебе будет плохо.

И случилось. Через день Муся умерла.

Тамара Ивановна завернула ее в тряпку и снесла на огород — похоронила.

И все! И молчок. С Виктором Алексеевичем не разговаривает. Он что-то спрашивает — ноль внимания. Словно бы он место пустое. Правда, еду ему на день оставляла — даже пустому месту кушать надо.

Виктор Алексеевич очень переживал. Через несколько дней сказал, так со мной не надо, так я жить не буду.

Ноль внимания! Это пустые угрозы. Куда ты, голубчик, денешься. Конкретно.

Но! Однажды приходит с работы — мужа нет. Гуляет. Час проходит, мужа нет. Гуляет. Два проходит — нет.

Малость встревожилась. Пробежала по близким улицам и дворам. Возвратилась домой. Обзвонила знакомых — нет мужа. Заглянула в шкаф — нет куртки. Да, напомнить надо, осень хоть и золотая, но не очень-то и теплая. Особенно вечерами.

Значит, пошел в лес, чтобы оттуда не вернуться. Вспомнила, он много раз говорил, самый лучший способ уйти из жизни — прыгнуть в болото. Я такое место знаю. И это недалеко — рядом с парком.

Тамара Ивановна все поняла и побежала к парку. А потому что попасть в нужное место можно только через парк. Конечно, можно и кругом, но не с ногами же Виктора Алексеевича.

И молила, чтобы парк был закрыт. Его закрывают часто — то на просушку, то на проветривание, а сейчас и вовсе осень. В прежние времена Виктор Алексеевич, как все нормальные люди, перелез бы через забор, но не сейчас, в самом деле, не на одной же ноге.

К счастью, парк был закрыт. Значит, Виктор Алексеевич уперся в закрытые ворота. Мог бы, конечно, доехать на пригородном автобусе до какого-либо дальнего леса, но Тамара Ивановна отчего-то была уверена, что муж где-то здесь. Только бы не уехал, молилась она. И бегала по близким к парку дворам. Наконец увидела лежащего на лавочке мужчину. И это был ее Дед, Виктор Алексеевич. Он укрылся курткой и плакал.

Ну что ты, Дед, что это ты удумал. Разве можно так с людьми обращаться, у меня же сердце чуть не лопнуло. Всё, Дед, хватит, вставай, отдохнул на лавочке, а теперь похромали домой.

Когда Марину спрашивали, девушка, а, девушка, а сколько вам примерно лет, она всегда добавляла себе года два-три.

Это потому, что Марина стеснялась своего возраста: ей очень попало от мамули и в ПТУ, когда она в шестнадцать лет родила маленького. Вот и добавляла года два-три, чтоб случайные люди не удивлялись: все-таки это малость рановато — в шестнадцать лет.

Да она и юной мамочкой, как водится, стала случайно. Из-за времени года. Если б лето — дело другое. А то сезон осень-зима. Удивлялась, что-то меня разносить стало, в джинсы не влезаю, надо кушать поменьше — джинсы жалко, почти новые. Да, но кушать-то хочется, покушать — это ведь приятно.

А ближе к весне уже мамуля стала замечать, что дочка округляется, а, говорит, дочурочка, уж не залетела ли ты, и если это факт, на одну ногу наступлю, за другую дерну (могла, мамуля строгая). Ты хоть следишь за собой? Да нет, мамуля, это зима и морозы, вот ничего и не приходит. А как потеплеет, все и придет, в прошлом году так же было.

Одним словом, опоздали, пятый месяц — никто не взялся освобождать их от лишнего рта. Мамуля сильно ругалась, это конечно. А Марина на нее не обижалась — ведь мамуля права. На какое-то время Марина вместе с маленьким целиком сядет именно на мамулину шею.

Мамулю что еще сердило: Марина никак не могла ответить, кто отец будущего спиногрыза. Нет, тут не то чтобы хоть пытайте меня, хоть жгите, а единственного и дорогого друга не выдам.

Марина в самом деле не знала, кто отец будущего младенчика. Да, Марина была так устроена, что любила буквально все. А любое время года. Зимой снег пушистый, весной птички поют, летом в пруду покупаться и позагорать, осенью же, как известно, листья желтые и очень красивое бабье лето.

Любила подольше поспать. Кушать она могла буквально все — нелюбимой еды у нее не было. Даже в школу любила ходить. И в ПТУ — там подружки и ребята, а если учителя и ругают тебя за не очень хорошую учебу, так учителя для того как раз, чтоб хороших хвалить, а не очень хороших ругать.

А как это приятно посидеть во дворе (дом девятиэтажный), а кто-то скажет, у Федюни дома никого нет, пива купят, попрыгают под музыку, а потом и подурачатся. Это же весело (да и приятно) — вот подурачиться. С кем дурачишься, это уж как получится, это уж смотря какая компания собирается. И Марина никогда не бывала лишней (ну, в том смысле, что ей никто не достался). А потому что красивая. Да пожалуй, что красивее всех во дворе.