— Значит, тобой заинтересовалась куратор из Ленинграда, и, если завтра ты не устроишься и не принесешь справку, будем оформлять в спецПТУ. А оттуда дорога одна, и ты это знаешь.

— Я знаю, Нина Анатольевна. Спасибо. Я устроюсь. Правда, правда, Нина Анатольевна, — все лепетала Маша.

Тут штука в том, что восемнадцать Маше исполнится через два месяца, вот она и сюсюкает перед красивой инспекторшей, чтоб та дала ей эти два месяца протянуть.

— Только не делай, как в прошлый раз. Устроишься, возьмешь справку, а на работу не выйдешь. Пойми, сейчас этот номер не пройдет — дело взято под контроль.

— Вот что с ней делать, Нина Анатольевна? Она же большая. Почему такая ленивая? — встревоженно спрашивала мама. — Что с ней делать? В кого она? Я работаю с пятнадцати лет. И на Доске почета висела. И грамоты всякие.

И Маша, видя, что ее детское лепетанье не прошло, подкатила глаза к потолку, мол, завела долгую пластинку, ну, играй-играй свое танго.

— Ну, не хочет она работать. Куда ни посылала, нигде не хочет. Вот ей бы продавцом устроиться, дефицитными тряпками торговать.

— Это правда, Маша? Может, мы поможем?

— Но ей же обязательно хочется работать в Гостином или Пассаже.

— А скажи, Маша, на что ты живешь? Ну, мама работает. Но есть еще брат и сестра. Тебе не стыдно бездельничать?

— Стыдно, ой как стыдно. Но братика и сестричку не объедаю, не бойтесь, — Маша говорила уже без детских ноток, у нее в голосе и легкая осиплость появилась.

— Вот, и я о том же. Весной тебя задержали у «Советской». Несовершеннолетняя со взрослым мужчиной.

— А я не нанималась дома сидеть. Имею право повеселиться.

— Вот, я смотрю, у тебя сережки.

— Да, сережки.

— Не железки, нет?

— Не железки.

— А откуда они у тебя? Ведь и пробы небось неплохой.

— Да уж неплохой.

— Так откуда они?

— Нашла, подарили, да какая разница? — начала заводиться Маша.

— Это называется антиобщественное поведение. И не забывайся!

— А вы меня за руку поймали? За ногу вы меня держали? И всё!

— Значит, если завтра…

— Ясно, Нина Анатольевна, ясно. Не повторяйте. Я запомнила.

Когда Нина Анатольевна ушла, Маша набросилась на маму:

— Ты как неродная. Та «ля-ля», а ты уши развесила. Да еще и подпеваешь.

— Бездельница! Ведешь себя как проститутка.

— А чего ты задергалась, когда ментура пришла? Думала, в окно сиганешь.

— Испугалась.

— А чего тебе пугаться? Обэхээс? Или банк грабанула? Или пырнула кого ножом? — издевалась Маша.

— Да, пырнула, — вдруг тихо сказала мама.

— Ой-ё-ёй!

— Да, ударила человека ножом, — тихо повторила мама.

— Врешь!

Но, вглядевшись в побледневшее потерянное лицо матери, поверила.

— Юру, что ли?

Мама молча кивнула.

— Ну и дела. То-то я смотрю, ты эти дни какая-то притруханная. И что теперь будет?

— А что теперь будет? Тюрьма будет, доченька.

Она упала на диван, дважды вздрогнула и разрыдалась. Галя, Леша и Маша стояли перед ней на коленях и, перепуганные, успокаивали ее.

Леше-то вообще казалось, что это все шутка, мама и сестра договорились испугать его и вот пугают. Ему даже и стыдно было: он совсем тупой, бревно бревном. Словно бы не его маму собираются забрать, а чужую тетку. Ну, совсем тупой.

А мама рывком села на диван, и что-то она бессмысленно искала, и вот нашла — схватила Лешу и прижалась лицом к его груди: «И что же я наделала, как ты будешь без меня, сыночек!..»

— Хватит! — крикнула Маша. — Да хватит же, — она даже ногами затопала.

Этот крик подействовал на маму, и она затихла.

— Поддатая была? — допрашивала Маша.

Мама кивнула. Она сейчас казалась старенькой девочкой с размазанной по лицу краской.

— А Юра?

Снова кивок.

— А нож чего хватала?

— Он очень меня обидел, доченька.

— Нож кухонный?

— Да. Был под рукой — и схватила.

— В грудь?

— Да.

— И где он?

— В больнице.

— В какой?

— Не знаю. Сама и вызвала скорую. Увезли, а куда, не знаю. Всё, деточки. Теперь только сидеть и ждать, когда заберут.

— А ты о Гальке подумала? — снова закричала Маша. — Ты о Лешке подумала? Я их теперь буду тянуть?

— Да уж не ты, — всхлипнула мама, промокая глаза платком.

— А кто, я тебя спрашиваю, кто?

— Да уж не ты.

То были несколько дней постоянного страха. Все понимали, что маму могут забрать в любой момент. Она даже на улицу не выходила: боялась, что за ней придут и возьмут прямо во дворе. Ну это же стыд.

Сестры стали тихими, даже не ссорились. Галя исправно ходила в школу и даже подолгу делала уроки. Маша утром отправлялась на поиски работы. Как-то она сказала, что в молочном магазине нужна фасовщица, вот туда она и думает прибиться.

Да, все эти дни на Лешу постоянно накатывал темный и холодный страх. Ну, все время что-то ныло и ныло, однако стоило ему представить, как приходит милиция, уводит маму, и он остается один, — и сразу накатывал этот темный и холодный страх. Ну, как если тебя во время сна бросят в черную и холодную воду.

При этом он как-то уж очень подробно видел приход милиции. Молоденький мильтон говорит: «А мы за вами, Анна Владимировна», мама затравленно смотрит по сторонам, вдруг она срывается с места, чтоб убежать, но молоденький мильтон этого только и ждет, и он ловко прихватывает руку мамы и заводит заученным движением за спину. «Попалась, птичка», — довольно говорит он.

И вот когда Леша видел эту сценку, все переворачивалось у него в груди, и накатывала такая тоска, что он готов был завыть.

А вот дядю Юру Леша как-то не очень жалел. Он был сейчас как бы посторонним человеком, и если Леша представлял его себе, то без подробностей. Вроде того, что лежит человек в больнице и лежит, и его не ножом ударили, а так, к примеру, он слегка загрипповал.

Правда, за себя Леша боялся, вот это точно. Во-первых, все будут знать, что его мать посадили в тюрьму. И все станут говорить, что у Ляпы отец был пьяницей, а мать уголовница. Да, этот страх — страх позора — был очень сильным.

А во-вторых, Леша видел, как его отправляют в детский дом. И вот он сидит в какой-то холодной и темной комнате (причем видел эту комнату во всех подробностях — и какая там мебель и какие плакаты на стенах), и он каждый вечер плачет, и зовет маму, и просит, чтоб она поскорее вышла из тюрьмы и забрала его.

Он так и не смог привыкнуть к порядкам детского дома, и парни запихали его в ящик и выбросили в окно, и Леша ощущал, как он летит в ящике, и как ему не хватает воздуха, и как каждый миг он ожидает шмяканья ящика о землю. Да, за себя боялся, но все же страх за маму был сильнее.

Когда картинка, как приходит мильтон и крутит маме руки, примелькалась, он увидел другую картинку.

Мама уже в тюрьме, и Леша ходит под окном в надежде хоть мельком увидеть маму, он даже уж как-то догадывается, где мамино окно, он все ходит и ходит и машет рукой. При этом точно знает, что мама его видит, даже и окликает его, но он-то не видит и не слышит ее.

Так прошло три дня. На четвертый день, когда он делал уроки, ему неожиданно пришло в голову простое соображение — надо ведь что-то делать. Какое он тупое бревно, маму скоро заберут в тюрьму, а он сидит сложа руки. Он, видишь, уроки делает, он боится бабан схлопотать. Да, тупое бревно.

Но только что он может сделать? А ничего. Чтоб успокоиться, Леша взял лист бумаги и начал рисовать. И он нарисовал ящик, а в нем человека, который скорчился от ожидания шмяканья ящика о землю. На другом листе он нарисовал дом с зарешеченными окнами, а напротив него еще дом. И вот из верхних этажей этих домов два человека тянутся друг к другу, но их рукам не соединиться, потому что мешают решетки.

Он отбросил карандаш; вскочил и заметался по комнате — да, надо что-то делать. Но что от него зависит? В том-то и дело, что ни-че-го. Но нетерпение было такое, что Леша и секунду не мог посидеть за столом. Присядет и вскочит, и прыгает по комнате, что блоха. Или же мечется, как зверь в клетке. Или же как заключенный в камере-одиночке перед судом.