Морфология жизни
Дмитрий Притула — один из самых ярких прозаиков нашего времени. В том, что он мало известен, виноват, вероятно, излюбленный им жанр — короткий рассказ. Писатель обычно стремится заявить о себе романом, объемной формой, которая, кажется, самим объемом соответствует всеобъемлющему явлению жизни. Но это только кажется. Короткий рассказ — может быть, самый трудный жанр, требующий от писателя высокого искусства. Подобно тому, как в капле воды содержатся все химические свойства этой субстанции, рассказы Притулы вмещают знание скрытых законов жизни, тайных причуд судьбы, хитросплетений человеческих связей.
Стиль его повествования — сказ. В эту литературную писательскую манеру Притула вложил горячность и человечность. Простодушное изложение не напоминает маску, которой обычно в таких случаях пользуются (Зощенко, например). Постоянным внезапным обращением к собеседнику-читателю Притула завладевает вниманием, заражая своим сердечным интересом к перипетиям чужой судьбы. Невозможно оставаться сторонним наблюдателем. Как притягательны эти междометия, которыми автор вводит новые повороты сюжета! («Да, что еще важно…»; «Да, но как же любовь?»; «Но! С матерью и отчимом Алеша жил неразлучно…»; «Нет, напомнить надо…»; «Ну, если разобраться… Но нет» и т. д.) Попробуйте, что-то рассказывая, начинать каждый абзац с междометия. Сразу почувствуете присутствие собеседника, и не где-нибудь в неизвестном пространстве и отдаленном времени («глубокочтимый читатель»), а тут, рядом, и желание рассказать, убедить, поделиться возрастет пропорционально появившейся близости адресата.
В маленьком пригороде «Фонарево», которое напоминает маркесовское «Макондо» из «Ста лет одиночества», разворачивается драма жизни с надеждой и разочарованием, трудом, радостями и болезнями. Отчасти это быт советской и постсоветской провинции, хорошо узнаваемый в деталях, отчасти — Бытие с большой буквы. Люди ведь одинаково плачут и смеются, болеют и умирают, любят, ненавидят и радуются жизни — в Фонарево так же, как в Италии или Мексике.
Разнообразие сюжетов Притулы удивительно. Время — советское вчерашнее и постсоветское сегодняшнее. Персонажи самые разнообразные: учительница, инженер, фельдшер, врач районной больницы, моряк, студентка, пенсионерка, охранник, продавщица, прапорщик, электрик, бизнесмен, шофер, телефонистка…
Сюжеты: в очереди за индийским чаем и макаронами завязываются любовные отношения («Человек из очереди»); старуха-мать становится заложницей в войне дочери и сына («Заложница»); девушка удочеряет ребенка с ограниченными умственными возможностями («Художница Валя и ее мать»); бизнесмен на концерте убивает виолончелистку («Брамс, квартет № 3»); за богатого старика прочат замуж нуждающуюся вдову («Почти невеста»); под Новый год к одинокой женщине привозят на санитарном транспорте парализованного мужа, которого она не видела больше двадцати лет («Новогодний подарок»)…
Разнообразие персонажей и сюжетов очевидно. Но («Но!» — в таких случаях восклицает автор) люди-то, в общем, одинаковы: любят, страдают, стремятся к лучшему, добиваются, отчаиваются, болеют, враждуют, сходятся, расходятся и в связи с этим плачут и смеются одинаково. И выходит, что основные моменты самых разных сюжетов — те, что вызывают у читателя интерес и сочувствие, — совпадают, образуя меж тем мозаичную картину жизни данного места и времени. Надежды, разочарования, труды и радости у всех одинаковые, только в разных пропорциях отпущены, уж как кому повезет. Что тут вспоминает филолог? Правильно, как сказал бы Притула, который, постоянно разговаривая с читателем, задает «наводящие вопросы» и сам же на них отвечает, — филолог вспоминает фольклорную волшебную сказку и классическую работу В. Я. Проппа «Морфология сказки».
Как известно, исследователи фольклора пытались классифицировать сказки по сюжетам и мотивам, а они то совпадали, то отличались; открытие Проппа заключалось в том, что он выделил функции — то есть поступки действующих лиц, определяемые с точки зрения значимости для хода действия. И они оказались не просто похожими, а одними и теми же. Например, антагонист пытается обмануть жертву, чтобы овладеть ее имуществом (подвох) или антагонист наносит одному из членов семьи ущерб (вредительство), или одному из членов семьи чего-либо не хватает (недостача), герой и его антагонист вступают в непосредственную борьбу (борьба) и т. д. Все это — опорные пункты сюжетов, и они повторяются, их немного. «Функций чрезвычайно мало, а персонажей чрезвычайно много, — пишет Пропп. — Этим объясняется двоякое качество волшебной сказки: с одной стороны, ее поразительное многообразие, ее пестрота и красочность, с другой — ее не менее поразительное однообразие, ее повторяемость» (курсив мой. — Е. Н.). Интересно, что то же самое можно сказать о самой жизни. Она и пестра и неожиданна, но в чем-то самом важном трагически или счастливо повторяется. В ней существует некий незыблемый стержень. Только едва ли можно вспомнить такое произведение, которое бы обнажило это «двоякое качество» так красноречиво, как это получается под одной обложкой у Дмитрия Притулы. Морфология жизни, можно сказать.
И единство места этому послужило, и социальная однородность населения пригорода, и сюжетная сжатость, при которой главные события, образующие судьбу, мелькают с быстротой клипа. Невольно делается упор не на индивидуальность людей и обстоятельств, а на их однотипность. При этом многообразие персонажей и ситуаций тоже имеет место. Однотипность и многообразие.
Все функции, говорит исследователь сказки, укладываются в один последовательный рассказ. Вырисовывается стержень сказки, ее морфология. Какой-то восточный мудрец обрисовал человеческую жизнь в трех словах: человек рождается, мучается и умирает. Есть в этой минимизации функций грустный смысл. Так вот, наш прозаик — хотел того или нет — показал при помощи разнообразного жизненного материала костяк бытия, стержень, на который нанизывается человеческая жизнь. «И всюду страсти роковые, / И от судеб защиты нет» — на фоне пестроты судеб и их носителей. Взаимоотношения людей, какими бы сложными они ни были, имеют ограниченное число вариантов. В одном рассказе фигурируют мужчина и женщина, между которыми возникла любовная связь, в другом — отец и сын, находящиеся в трудных отношениях, в третьем — сын и мать, затем — муж и жена и т. д. И даже квартирный вопрос (специфическая «функция» здешних мест), которого не знали шекспировские герои и который лейтмотивом проходит почти через все рассказы, — это вопрос человеческих отношений.
«Двоякость» удивительным образом выражается в поэтике прозы Притулы. Нельзя не обратить внимание на то, как вводятся новые сюжетные мотивы, какими необычными средствами. Трудно поверить — почти одними междометиями, неожиданно приобретающими разные смысловые оттенки. Вот наугад взятые из одного рассказа начала абзацев: «Да, деваха. Она откуда-то из провинции приехала…»; «Да, а какая квартира! Там кухня метров на четырнадцать…»; «Да, но Зоя Павловна — женщина неожиданная…»; «Да, обходительный мужчина…» Каким разным может быть это «да»! Вот хотя бы, с одной страницы: «Это невозможно. Да, невозможно, но есть». Или чуть ниже: «Несправедливо. Да, несправедливо, но это так». В первом случае звучит оттенок удивления и междометие принимает в передаче его живейшее участие; во втором — к горечи примешивается твердость, в интонации звучит жесткость какого-то закона. Прошу читателя поверить на слово: интонацию определяет контекст, который по поводу каждого примера привести невозможно. Скажу лишь, что именно междометия являются полномочными представителями эмоции. Вот еще одно «да»: «Вечная память, да!» Совсем другое, правда? Завершающая нота похожа на впадение в тонику.
Писатель не скрывает, что он состоит в непрерывном диалоге с читателем, не столько повествует, сколько разговаривает с ним. Горячо, отрывисто, со всеми признаками спонтанной речи. Кажется невероятным, что почти каждую мысль он начинает с междометия или союза: да, нет, и, а, но, но нет, ну, ну вот, ну и, так, хотя, значит, значит так — всё! Особенно запоминается «но» с восклицательным знаком: «Но! Но прожили вместе всего два месяца»; «Но! Когда люди хотят найти выход, они его иной раз находят». Кажется, даже фольклорные формулы более многочисленны, их варианты более разнообразны.
