Конечно, Галина Ивановна знала и раньше, что девочки потягивают, но помалкивала, боясь, что работать будет некому. А тут нате вам — инициатива снизу, другое дело. Словом, выносы прекратить. Иначе будет беда — закон на стороне детей.

Да, но как же взъелись все на Клаву, шпыняют ее, придираются всяко. Ну уж ниже в должности никто не стоит. И тут уж сразу все начальниками стали. Ты сюда пойди, а теперь туда сгоняй. Да еще раз промой, да еще раз. Думали, Клава только что родилась и росла на сливочном масле. Да у вас чище никогда и не было. Еще мне киньте косяка, не задержусь здесь. А что делать? И отстали. Оно же понятно: уйдет Клава — всем будет хуже. Как ни вяжись к ней, но работает-то она на совесть. И отвалили. А сумки, что характерно, тягать стали поменее. И если тягали, то тихонько, тайком.

Да, а время-то текло. Нет, не то даже слово — текло, а прямо-таки летело. Вот уж и месяц остался до того дня, как Ирочку передадут в другой дом. А тревога Клавы не прошла, даже и усилилась. А потому что Ира еще пару слов научилась говорить, но не более того. И все так же улыбается улыбкой как бы приклеенной к лицу. И с медсестрами говорила Клава, и с педагогами, что занимаются с детьми. Ну, пройдет вот это у Иры или на всю жизнь останется? Ведь же ее сверстники рта не закрывают. Вон посмотрите в парке, как бегает бутуз возле своей бабушки.

И ответ всех был одинаков: конечно, девочка в развитии отстает от домашних детей, чего там. И главное, всегда, пожалуй, будет отставать. И не потому, что мы с ней мало занимаемся. Тут никто не виноват. Только родители. Да.

То же самое ей сказала и Галина Ивановна. Она, понятно, знала, что Клава привязана к Ире и не хочет с ней разлучиться, вот Галина Ивановна и захотела объяснить Клаве, что ждет ее да на что надеяться. Да разве же, Клава, в том беда, что дети наши питаются хуже домашних или же гуляют меньше? Конечно, ты правильно переживала из-за продуктов. Но ведь еды нашим ребятам хватает. И не в одежде дело. Она хоть у всех одинаковая, но дети-то одеты и обуты. Даже и не в том беда, что какая-то мамаша по молодости и неустройству откажется от ребеночка. Этого ребеночка как раз возьмут другие люди, бездетные, и воспитают, и вырастят. Желающих много. Очередь даже есть. Но главная беда, что многие из наших ребят — дети алкоголиков. Вот оно — в чем беда главная. Пьют родители, а всю жизнь расплачиваются дети. И этих детей посторонние люди не усыновят — побоятся наследственности. Конечно, бывают и у алкоголиков хорошие дети. И все ж, Клава, многие из наших детей пойдут не в обычную школу, а в специальную. Их там даже научат простым работам. Но и всё. Так что смотри, Клава, сама. Ира — девочка хорошая, но уже есть на ней родительское клеймо. Вот улыбка бессмысленная. Вот почти не говорит. Ты даже не представляешь, сколько тебе с ней возиться. И ты смотри: мы ее переведем в детский дом, и она через месяц забудет тебя. Мамой будет называть другую нянечку или медсестру. Ну, кто ее больше жалеть будет.

Ну, заметалась, понятно, Клава, вот что ей делать? Да за что же детям беда такая? И на что теперь жаловаться? Ревела дома. Нет, себя ей особенно не было жалко, ну, мол, старость не за горами, а она одинокая и никому не нужна. Компании-то разлетелись, да и на что Клава компаниям затырканная да невыспавшаяся? Да если горечь принимать отказывается. Да и что у нее за жизнь такая? Для себя ничего. В кино если иногда сходишь. А так: дом и работа. И ничегошеньки и никому.

Но даже и в реве понимала Клава: а фигушки — она нужна этим малолеткам. Пусть никому больше. Но им нужна. Забудут ее — а и ладно, забывайте. Но хоть кто-нибудь-то будет помнить, что была такая Клава и она жалела эти белые головки. Никто, конечно, вслух так не скажет — малые они больно, — но пусть в чьей-то молчащей памяти Клава да застрянет. Должно так быть.

И что Ире она не нужна — так это неправда. Как же не нужна? Вон люди даже собак домашних держат. И ведь не ищут выгоды какой. А заботятся всю жизнь. И не жалуются: песик, мол, по хозяйству мало помогает. Хотят о ком-то заботиться — и заботятся. Так то песик. А если человек? Это как?

Понятное дело, всю жизнь о другом человеке заботиться трудно. То и оно. Заботиться трудно. А не заботиться легко? А жить, спросить можно, легко? То и оно.

И однажды Клава объявила Галине Ивановне, что начинает собирать разные волокитные бумажки. Ну, чтоб Иру удочерить. Если ей не разрешат — ну, нет мужа и жилье плохое, — то переедет туда, куда Иру переведут. И устроится в тот дом санитаркой. Уж кто-кто, санитарки, сами знаете, всюду нужны.

В одном очень большом городе, на широком проспекте неподалеку от центра в автокатастрофе погиб мужчина. И это был, если судить по похоронам, замечательный, видать, человек. И друг этого человека был в таком горе, что пообещал: мы тебя, Федя (или Серега), похороним по самому высокому рангу.

И друг решил поставить гроб на том самом месте, где человек погиб, то есть посредине проспекта. И провожающих было столько, что они начисто перекрыли движение. И все больше молодые люди со стриженными затылками и накачанной, просто-таки железной мускулатурой.

Милиция это стерпела, что можно понять: прощаются быстро, пробка на полчаса, тем более молодежь любила погибшего и на уговоры все едино не поддалась бы — эта молодежь понимает только язык господина Калашникова, почетного гражданина города Ижевска.

Дальше так. Память — дело святое, и она непременно должна быть обозначена. И друг поставил на месте аварии памятник, временный, понятно, из дерева, но покрашенный под бронзу, — погибший сделал шаг вперед, а правую руку приложил ко лбу на манер козырька. Словно бы он космонавт какой. Словно бы интересуется, а что там, к примеру, за горизонтом. Со временем, конечно, поставим памятник постоянный, из настоящей бронзы. Да, но охрану из молодых крепких пареньков поставили уже сейчас.

Напомнить надо, середка проспекта и мешает движению, и не дай бог кто-нибудь заденет охрану или, что еще хуже, опрокинет деревяшку, и милиция начала уговаривать малость переместить памятник.

И друг согласился. Памятник поставили на тротуар, прямехонько против того места, где погиб Федя (или Серега). И вот теперь днем подле человека, заглядывающего за горизонт, ходят два милиционера, чтоб прохожие случайно не задели памятник, а ночью, когда милиция отдыхает или занята другими делами, в почетном карауле стоят молодые ребятки с железной мускулатурой и стриженными затылками.

Да, компромисс — единственная возможность дожить до сколько-нибудь зрелых лет.

Когда торчишь в очереди в первый, в пятый или в десятый раз, ты клокочешь, исходишь на мыло, поддерживаешь общий вопль, мол, гады, сами жрут в три горла, а нам кидают ошметки, но, когда запухаешь в очередях на много месяцев и даже лет, начинаешь понимать, что силы надо беречь, всем до твоих клокотаний — тьфу и растереть, и, если исходишь на мыло, вскоре от тебя ничего не останется, помимо мыльной пены, конечно. И ты берешь пример со старушек — божьих одуванчиков, что годами торчат у прилавков в ожидании, чего выкинут, — черные шали, губы поджаты, руки скрещены на груди. Правда, им небось легче, вспоминают, поди, блокадную молодость, а она, молодость, хоть блокадная, все одно молодость, и из нее, понятно, всегда можно извлечь хоть что-нибудь приятное.

Привыкнув к стоянию, ты на очередь начинаешь смотреть как бы со стороны, вроде это не ты впустую тратишь свободное время, а посторонний дядечка, и ты с ходу определяешь, проходящий мимо человек встанет в хвост очереди или будет норовить хватануть продукт на халяву, прибившись к соседу или подруге по работе. Самостоятельный человек идет не в головку очереди, а в хвост, на крайнего. Халявного же человека можно узнать по глазам, они у него шальные и какие-то прыгающие. А какие щебетания у халявного человека: «Да занимала я, она ведь предупреждала, подтверди, Маня, ведь ты предупреждала, «идите, женщина, она вас предупреждала, но ведь она не знала, что у тебя склероз, она же не знала, что ты ку-ку, я тебе пихну, я тебе пихну, грязная баба, я так тебе пихну, что ты даже в дурдоме не оклемаешься».