Ну как же он играл в футбол, этот Леша Ляпунов! Да, он играл лучше всех в мире. Это ничего, что он хил и мал ростом, зато стометровку бегает за десять и пять, зато удар у него невиданной силы, и мяч летит точно в то место, куда посылает его Леша.

А какие у него финты, и какими малолетними придурками выглядят защитники, играя против Ляпунова.

И еще Леша так подкручивает мяч, что он огибает вратаря, словно привязанный за веревочку.

Да, Леша мал ростом и хил, да, он невынослив, сил хватает лишь на полчаса игры, но он успевает за это время заколотить три-четыре мяча и, подняв руки над головой, поклонившись вопящим трибунам, уходит на скамейку запасных — он свое дело сделал.

Конечно, в Мексике не повезло. Хотел стать лучшим игроком чемпионата, но его опередил Марадона. Что и понятно, во-первых, чемпионат мира, а во-вторых, тренер Лобановский дал Ляпунову отдохнуть перед важными играми, не поставил даже в резерв, и вот результат — проигрыш бельгийцам, и на этом спор с Марадоной закончился.

Ничего, утешал Ляпунова тренер Лобановский, ты еще молод, тебе только тринадцать лет, можно сказать, вся жизнь впереди, работай над собой, не нарушай режим, и ты станешь лучшим футболистом всех времен и народов.

Да, это были любимые мечты Леши. Ложась спать, он, борясь с голодом, как бы включал в голове телевизор и под эти красивые картинки, улыбаясь от удовольствия, уплывал в сон.

Но сейчас сразу заснуть не удалось. Леша вспомнил, что завтра кросс на два километра, и телевизор сразу выключился.

Кросса Леша боялся — слаб и невынослив. Знал, что не сойдет с дистанции, хоть на карачках, но доползет, и боялся именно позора — вот он, свесив язык до пупа, ползет по дорожкам парка, и слюни у него текут, как у уставшей собаки, а все смотрят и смеются. Нет, даже не смеются, а жалеют его, вот это всего страшнее.

Конечно, первым быть невозможно. Но только бы и не последним. Быть завтра в самой середке — недостижимая мечта.

Да, телик выключился, и сразу, как по команде, включился голод. Нет, не такой, какой бывает днем, когда ноги дрожат и руки трясутся, как у непохмеленного забулдыги, а теплое поднывание в желудке, теплое такое подсасывание.

Леша был человеком сильной воли, и он не встал, чтобы слопать полбатона, оставшиеся на завтрак, он не такой дурачок, чтоб голодать с утра.

Ведь до второй перемены надо дотянуть, что тоже непросто. И если полбатона слопать сейчас, то к кроссу как раз наступит упадок энергии, и тогда уж точно не добежать.

Леша очень просто объяснял, почему он слабее многих парней в классе. Вся штука тут в еде. Ну, вот что она плохая.

Конечно, жри он так, как большинство парней, — другое дело. Они ведь что мельница, что мясорубка, и на переменах, и на уроках все жуют, жуют, и дома все жуют, жуют. Он же, Леша Ляпунов, живет строго по расписанию: после второго урока завтрак, после четвертого обед. Для большинства парней столовая — это так, легкая разминка перед домашними мясорубками, а для него это чаще всего именно завтрак и обед. Ужин — это уж что придется, а завтрак — это что останется от ужина.

Значит, боязнь кросса была от хилости, хилость от плохой жратвы, а плохая жратва?

Тут причиной всего Леша считал смерть отца.

Ляпунов Василий Павлович. Двенадцать лет проработал грузчиком на «Электросиле». Хорошо пил. Десять лет назад утонул в Фонтанке, оставив двадцатисемилетнюю жену вдовой, а дочерей восьми и пяти лет и трехлетнего сына сиротами. Что его понесло в октябре в Фонтанку, понять невозможно. Не купаться же придумал. Установили — был пьян. То ли с друзьями спустился к воде, чтобы красиво выпить, то ли его подтолкнули — это непонятно. Дело темное.

От отца у Леши осталось только два воспоминания. Первое: Леша сидит на плечах отца и закрывает ему то один глаз, то другой, то оба сразу, а отец — ну, ничего не видит — то качнется, то присядет, то подпрыгнет. Да, что-то все кружится и тонет в безоглядном смехе.

И второе. Лежит что-то серое, раздутое — никогда Леше не было страшнее, — надо подойти и попрощаться с этим вот серым и раздутым человеком, кто-то повел Лешу за ворот пальто, и он, как-то уж догадавшись, что нужно сделать, чтоб от него отстали, ткнулся носом в серый холодный камень щеки и сразу отскочил и спрятался за спину матери.

Это все. Больше Леша ничего об отце не помнит. Отношение к отцу за последние годы устоялось и уже не меняется.

Тут такая сложность. Соседям и одноклассникам Леша, разумеется, не говорил, что отец утонул по пьяному делу. О нет, он был летчиком-испытателем и разбился, испытывая новую машину. Ту машину в серийное производство так и не запустили, так как правительственная комиссия установила, что виновата машина, а не летчик. Иногда всплывали новые подробности летной службы отца, но они наслаивались на вот этот привычный штырь: отец погиб на испытаниях.

Это неважно, что Леше мало кто верил. Сестры-то не знали подробностей этой версии и своим подругам излагали версии собственные. Тут важно, что Леша сам верил — да, отец был героем-испытателем, да, погиб, до конца исполняя свой долг. К примеру, мог катапультироваться, но в последний момент стало жаль покидать полюбившуюся машину.

И в это время Леша любил отца до обожания, невероятно им гордился и даже молча советовался с ним. Ну, вот что бы тот сказал в том или ином случае? Порадовался бы или огорчился, узнав, что сын вчера схлопотал тройбан за самостоятельную по алгебре?

И лишь перед сном, когда всплывала какая-либо тревога или мягко копошился голод, приходило короткое и ясное понимание: а никакой отец не герой, а обыкновенный пьяница, и любовь сразу сменялась ненавистью. Ну, во-первых, горько было узнать, что отец не герой, а забулдыга (и это огорчение всегда было новым, словно Леша впервые открывал для себя тайну смерти отца), и, во-вторых, к ненависти непременно примешивались обвинения — а на фиг пить. Не пил бы — не утоп, не оставил бы малолетних детей сиротами.

А то ему что, он попил, а семья расхлебывай. Мама дома почти не бывает, живет у друга, Маша живет неизвестно где, Галька третий день пропадает у своего бобика-хоккеиста, а младшему сыну нечего жрать.

Но эти упреки возникали так часто, что Леша привык к ним. И даже научился ими управлять. Ну, он словно бы музыкант, нажимающий на нужную клавишу.

И поскольку воспоминаний об отце было всего два, он нажал на приятное: сидел, значит, на плечах отца и заливисто смеялся, и были восторг перед высотой и любовь к всемогущему отцу, и все вокруг сияло и кружилось, и тогда тело Леши стало вытягиваться куда-то в неоглядную даль, и оно пробило стену, и ноги, на манер шлагбаума, перегородили улицу, и лицо вдруг стало плоским, как блин, и оно кружилось вокруг тянувшегося вдаль тела, и мелькали, и кружились какие-то незнакомые плоские рожи, и тело залило мягким и вязким теплом, и в этом тепле Леша заснул.

Конечно, когда ты спишь один в большой квартире и поднимает тебя не ласковый голос мамочки (вот это — сыночек, ну, поднимайся, я же вижу, что ты уже не спишь, ну, вставай, завтрак стынет), но исключительно гнусный звон будильника, и когда вместо горячего, значит, завтрака на столе тебя ждут только вчерашние полбатона, то понятно, что вставать тебе не так и просто. Да если добавить, что в комнате прохладно, а под одеялом, напротив, очень даже тепло, то понятно, что утренний подъем представляется тебе делом очень героическим.

Да, ты человек с какой-то бешеной, всесокрушающей волей. И это при том, напомнить, что никто не стоит над тобой и ты волен идти или не идти в школу. К тому же ожидается кросс.

Леша зажег газ, поставил чайник и помахал чего-то там ручками, изображая физзарядку. Этому его три года назад научил дядя Юра, мамин друг (моряк, оно, конечно, дело понимает). Чтоб, значит, тело было здоровым. А в здоровом теле, говорил дядя Юра, здоровый дух. Делай зарядку, и ты будешь сильнее всех.