Когда встали перед желтым плащом, Володя, словно бы знаменитый математик, подсчитал, сколько примерно тратится на нос: протянуть кверху деньги, в протянутые руки получить набор, сунуть его в сумку, вскинуть ладонь за сдачей — на нос примерно две минуты. Потом, как полководец перед решающей битвой, он прошелся вдоль своего войска и насчитал тридцать человек. Сколько-то еще влезет на халяву, в общем, получается час и никак не менее. Об этом он и доложил Шляпке. «Только бы хватило», — вздохнула она. «Хватит», — уверенно сказал Володя.

И тут хлынул дождь. Да какой сильный. Апрель, а ливень, что в летнюю грозу. Хвост очереди разом смыло под козырек «Каблука», передние, понятно, остались терпеть. Повскидывались зонты. «Жаль, зонт не захватила, — пожаловалась Шляпка. — Знаете, я над "Каблуком" живу, вон мои окна на третьем этаже, вы постойте, а я за зонтом сбегаю». — «А ты сделай так: иди домой, желтый плащ виден из окна, как останется пять человек, спустишься».

Да, Шляпка была сражена: незнакомый человек из очереди заботится, чтобы ты не вымокла. Чудеса. Да, она была сражена. «А ты как же?» — «А я не сахарный, не растаю». Она чуть поколебалась, а потом решительно сказала: «Пойдем ко мне, я займусь делами, а ты будешь из окна караулить очередь». Ну, если к тебе по-человечески, и ты по-людски — так следовало понимать.

Такое решение Володе понравилось: когда льет дождь, худо ли сидеть в тепле и наблюдать, как мокнут людишки, вот сахарные они, интересно знать, или не сахарные, а если сахарные, то до конца растают или что-то все же останется. «Ну, какая хорошая женщина, — чуть не восхищенно подумал он, — да кто ж это чужого мужика, почти незнакомого, в дом пускает? Хотя какой же он чужой, он почти родной — он человек из очереди. Который, к слову, за просто так купил тебе кило макарон». И они пошли.

То была однокомнатная квартира с маленькими прихожей и кухней. Володя, понятно, надел шлепанцы и прошел за Шляпкой на кухню. Нет, Шляпкой она перестала быть, когда сняла шляпку и плащ. И Володя как бы по новой рассмотрел ее, и она оказалась вовсе молоденькой, лет двадцати пяти, и — да, молоденькая симпатичная женщина. Невысокого роста, тугонькая, да, очень симпатичная женщина.

Володя поставил табуретку к окну и сел на нее, он, понятно, стеснялся в чужой квартире и сиротски завел свои лапы (к тому же носки малость промокли, но целые носки, дырок, он проверил, не было) за ножки табуретки и стал наблюдать за очередью, сразу определив центр наблюдения — желтый плащ.

«Есть хочешь?» — «Нет, еще рано». Не нахал же он в самом деле, чтоб прийти в чужой дом и объедать чужого человека. «Но чаю-то попьешь?» — «Вот это можно, ну, если с дождя и чтоб согреться». Вместе с табуреткой он придвинулся к столу и выпил чашку чая с овсяным печеньем (раньше стоило рубль восемьдесят, теперь четыре пятьдесят, совсем оборзели начальники). Он, значит, выпил чаю, съел две печенюшки и снова занял наблюдательный пост.

И чего-то ему стало очень уютно: ну какая хорошая женщина, в дом привела и чаем напоила, и ему вдруг показалось, что бывал в этой квартире много раз и знает женщину лет сто. Было уютно — и выходить под дождь совсем не хотелось, то есть человек совсем размяк от тепла и чаю.

А хозяйка вымыла чашки, ушла в комнату и чего-то там поделывала, потом вошла в кухню, подошла к окну глянуть, а где, интересно, наш желтый плащ, и она чуть даже подалась вперед, чтоб получше рассмотреть очередь. И она так в этот момент понравилась Володе, что он разом взвелся, как бы позабыв, где он и что с ним, и он, значит, так взвелся, что неожиданно для себя погладил ногу хозяйке. «Ты чего?» — спросила удивленно, то есть она никак не ожидала подобных действий со стороны, казалось бы, хорошего человека. «Красивая и душевная ты женщина, — дрогнувшим голосом сказал Володя и погладил ногу подробнее. — Да, душевная и такая красивая, что я разом взвелся, в чем нетрудно убедиться. И я совсем одурел, такая ты красивая. Голова деревянная и ничего не соображаю». — «Очень надо?» — «Очень надо», — признался Володя. «Но мне-то не надо, — честно призналась хозяйка, — мне эта физкультура не нужна, нет, ты не обижайся, а только мне эта физкультура вообще не нужна». И он сразу поверил — так оно и есть. И удивился: «А как же ты с этим делом устраиваешься?» — «Как все, — ответила, — только чтоб не обижать хорошего человека и не ссориться. Человеку же надо. К тому же имеет законное право». — «Да, красивая и душевная ты женщина», — повторил Володя. С другой-то стороны, сразу нашелся, такое маленькое дело и, если человеку приятно, а тебе все равно и не убудет, так отчего же не помочь человеку, если ему очень надо. «Это верно, парень ты, я смотрю, хороший, но ведь очередь пропустим?» — «Да где же пропустим? Там человек двадцать впереди, минут на сорок — вполне достаточно». — «Ладно, если уж ты так раззудился, все равно ведь не отстанешь». И она села ему на колени.

Оттого ли, что он был в чужом доме, оттого ли, что сидел на табуретке, труд этот скорым не получался. Нет, трудился Володя неторопливо и подробно. Он не мог отключиться полностью, и он видел, что хозяйка сперва посматривала в окно, наблюдая за очередью, но потом забыла про очередь и как-то страдальчески закрыла глаза, и лицо ее стало бледным, и Володя тоже забыл и про очередь эту треклятую, и что он в чужой квартире, и что сидит на табуретке, и было ему так легко, спокойно и уютно, как никогда в жизни.

А женщина вдруг уронила голову на его плечо, обняла его и неожиданно заплакала. «Ты чего?» — почему-то шепотом спросил он. «Как умерла, и никогда раньше», — шепотом же ответила она. И он наверняка знал, что это правда, она сейчас как умерла и никогда раньше.

И, словно бы защищая эту женщину от чего-то темного, чужого, Володя обнял ее накрепко, и казался он себе всесильным и всемогущим человеком, который защищает слабого малого ребенка от свирепостей жизни. Он закрыл глаза и молча страдал, ему было жалко и себя, и эту женщину, и хотелось выть, но он знал наверняка, что все это и называется счастьем, которого не было прежде и наверняка не будет более никогда.

Но все же он спросил: «Очередь не пропустим?» — «А черт с ней, с этой очередью, — сказала женщина, — жизнь дороже». «Да, — согласился Володя, — жизнь дороже всего. И даже индийского чая».

Нет-нет, что там ни говорите, а жизнь — штука хорошая. Даже и превосходная. А потому что если у тебя в шестьдесят с хорошим хвостиком держится кое-какое здоровье, если — главное — ты успел прихватить войну и уцелел, за что и получаешь сравнительно сносную пенсийку, если ты вырастил сына и дожил до двух внуков, если жена — не стерва, а жилье при этом хорошее, да если рядом с твоим домом лучший на свете старинный парк, то можно, с оговорками, понятно, считать свою жизнь превосходной.

Федор Алексеевич Малышев очень уж любил фонаревский парк. Нет, правда, XVIII век, сажался парк деревце к деревцу, но как же все ловко прокручивалось в голове человека, который этот парк сажал, ведь он же все прикинул: сюда, к примеру, мы посадим дубы, и через сто лет они будут выглядеть вот так-то, а сюда клены, и ведь каждую осень они у нас будут буквально полыхать.

Вот пример. Идете вы по аллее и вдруг ахаете, ну вы же удивлены и сражены: строй елей, и среди них непонятным образом парит в воздухе голубой дворец. Да, а чуда-то здесь как раз и нет: просто человек поставил дворец над обрывом, и он позаботился, чтоб через двести лет тебе казалось, что дворец парит в воздухе.

Любовь к парку была у Федора Алексеевича с каким-то даже заскоком. Кто-нибудь скажет при нем, что вот такой-то парк лучше, так он непременно объяснит, почему не лучше. И даже какой-нибудь знаменитый парк в Англии или во Франции тоже нет, не лучше. Не был там, но знаю — не лучше. Потому-то и потому-то. Не лучше. Грамотный же человек. Да и по-иностранному понимал.